М.Ю. Лермонтов работал над романом «Герой нашего времени» с 1838 года по 1840 год. Читатели с особым интересом прочли первые части романа, которые были изданы в журнале «Отечественные записки». Лермонтов увидел огромную популярность данных произведений и решил объединить их в один большой роман.

Герои произведения

Печорин Григорий Александрович — главный герой романа, офицер русской императорской армии, человек слишком возвышенный, красив, умен, но достаточно эгоистичный.

Мери (княжна Лиговская) — вельможная девушка, ради которой Печорин приложил максимум усилий, чтобы влюбить её в себя. Мери великодушна, умна, высокомерна.

Бэла — дочь черкесского князя. Была предательски похищенная собственным братом Азаматом и со временем становится возлюбленной Печорина. Девушка откровенна, умна, красива и чиста. Влюбленный в неё Казбич убил девушку кинжалом.

Максим Максимыч — офицер царской армии. Честный и доблестный мужчина, хороший друг Печорина.

Азамат — черкесский княжич, вспыльчивый и жадный парень, брат Бэлы.

Грушницкий — молодой юнкер, амбициозный и гордый человек. Был убит Печориным на дуэли.

Казбич — молодой черкес, который любил Бэлу, но решил убить девушку.

Вернер — умный и образованный доктор, знакомый Печорина.

Вера — бывшая возлюбленная Григория Александровича.

Вулич — офицер, азартный и юный мужчина, знакомый Печорина.

Рассказчик — случайно познакомился с Максимом Максимовичем и записал детально весь рассказ о Печорине.

Очень краткое содержание

Роман «Герой нашего времени» рассказывает о Печорине, умном, эгоистичном и обеспеченном молодом человеке. Мужчина был слишком холоден ко всем людям, у него не было настоящих друзей, близких, родных или возлюбленной.

Григорий Печорин своим поведением и отношением разбивал сердца других людей. Тяжелая судьба героя превращает его жизнь в пытку, в которой он так и не может найти смысла. Внутреннее «я» Печорина причиняет вред не только самому мужчине, но и всем окружающим.

Содержание романа Лермонтова Герой нашего времени кратко по главам

1. Бэла

Рассказ в данной главе идет от имени автора, он по пути из Тифлиса в Ставрополь знакомится с Максимом Максимычем. В данном рассказе читатель узнает много полезной информации о самом герое — Григория Александровича Печорина. Максим Максимыч вместе с Печориным Григорием прослужили всего год, который был наполнен многими событиями.

Как-то раз Печорина и Максима Максимыча приглашают на свадьбу к одному князю, который дружил со штабс-капитаном (Максимычем). Благодаря данной свадьбе молодой офицер знакомиться с очаровательной Бэлой, младшей дочкой князя.

Максим Максимыч случайно подслушивает разговор между Казбичем и сыном князя Азаматом. Второй предлагает гостю выкупить его коня за большие деньги или даже похитить свою сестру, но Казбич не принимает предложения сына князя.

Штабс-капитан рассказывает все, что услышал Печорину и тот сам предлагает Азамату похитить Бэлу в обмен на скакуна Казбича. Григорий и Азамат дождались, когда старый князь уедет, и они вместе увозят Бэлу. Печорин выполнил свое обещания и помогает сыну князя похитить коня. Казбич в это время находится в печали.

Григорий старается понравиться девушке, поэтому он дарит ей дорогие подарки, ведет себя очень ласково и даже специально изучает язык горцев, чтобы у него не возникло проблем при общении с девушкой. Бэла в первое время избегает молодого офицера и очень сильно скучает по дому. Печорин также нанимает местную женщину, которая помогает молодой девушке выучить русский язык.

Максим Максимыч даже смог увидеть, как Печорин старался развеселить Бэлу, он говорил ей о своей любви, но та не отвечала взаимностью. Однажды Печорин приходит к Бэле прощаться. Молодой офицер решил искать смерти в бою, так как она не хочет его полюбить. Данное признание очень сильно растрогало Бэлу, поэтому она со слезами бросилась мужчине на шею.

Девушка все равно не была счастлива. Через некоторое время она надоедает Печорину, тот часто уезжает на охоту и уделяет Бэле все меньше внимания.

Казбич решает отомстить за своего коня. Сначала он убивает отца Бэлы, считая, что тот разрешил Азамату совершить такой поступок. Затем Казбич увозит Бэлу, Печорин практически догнал Казбича, даже смог ранить его коня. Мстительный Казбич понимает, что ему не удастся уйти от погони, он наносит Бэле смертельную рану.

Девушка умерла через два дня, Печорин переживает данное событие, однако внешне кажется довольно спокойным.

2. Максим Максимыч

Спустя время рассказчик романа и Максим Максимыч вновь встречаются, теперь во Владикавказе. Печорин ведет себя очень холодно и закрыто с Максимом Максимычем, он довольно-таки быстро прощается с ним и уезжает в Персию. Такая замкнутость и холодность обидела Максима Максимыча, по этой причине он решает отдать дневники Печорина рассказчику романа, чтобы избавиться от них.

«Журнал Печорина»

Предисловие к «Журналу Печорина»

Через некоторое время рассказчик узнает, что Григорий Печорин умер по дороге из Персии в Россию. Сказатель решает опубликовать его интересные дневники — «Журнал Печорина». Данные записки складываются из трех глав: «Тамань», «Княжна Мери» и «Фаталист».

3. Тамань

Печорин приезжает в Тамань по работе. Мужчина останавливается в помещении бедняков. В доме живут слепой мальчик и девушка «ундина», позже оказывается, что они являются контрабандистами. По ночам они разгружают лодку с товарами, которую предоставляет им их сообщник Янко.

Печорин говорит девушке, что он все знает. Привлекательная девушка заманивает мужчину на свидание и пытается его утопить. Печорину удается спастись, а девушка с Янко уплывают в другое место, чтобы их не поймали. Слепой мальчик в это время был на берегу и плакал, той же ночью Печорина обворовывают и он предполагает, что это совершил тот мальчик. Мужчина решает не рассказывать об этом деле и уезжает из Тамани.

4. Княжна Мери

В этой части полностью раскрывается характер главного героя. Печорин приезжает в Пятигорск и пересекается с Грушницким, который лечиться после ранения. Грушницкий полюбил княжну Мери, которая приехала вместе с мамой на воды. Но Мери пока что не собирается завязывать крепкие отношения с юнкером.

Печорин подружился с доктором Вернером, они часто общаются и тот узнает, что княжна и княгиня интересовались Печориным и Грушницким.

На балу Печорин спасает Мери от пьяного человека, княгиня узнает о данном поступке и приглашает Григория к себе домой. Но пренебрежительное отношение Печорина злит княжну и ухаживания юнкера ей надоедают.

Через некоторое время Грушницкого производят в офицеры, он очень рад. Вера тем временем испытывает чувство ревности Печорина к княжне.

На балу появляется Грушницкий в новом офицерском мундире, он ожидал, что все будет удивлены, однако все случилось совсем наоборот. Грушницкий перестал быть интересен, по причине, что он оказался одним из многих отдыхающих офицеров. Мужчина обижен и обвиняет во всем Печорина.

Печорин подслушивает разговор Грушницкого с товарищами и узнает, что они собираются проучить Григория — напугать вызовом на дуэль. Однако пистолеты не должны быть заряженными.

В это время княжна раскрывает Печорину свои глубокие чувства, однако Григорий утверждает, что не любит девушку и тем самым ранит её сердце.

Продолжаются тайные отношения Печорина с Верой, она даже приглашает Григория к себе домой, когда муж в отъезде. Вернувшись от Веры, Печорин практически попадается сторожам и Грушницкому. На следующий день Грушницкий при всем народе обвиняет Печорина в том, что тот был у Мери ночью. От таких слов Григорий вызывает обидчика на дуэль, а верного доктора Вернера просит быть секундантом. Док узнает, что друзья Грушницкого решили зарядить только его пистолет.

Пока дуэль не началась, Печорин настаивает на том, чтобы поединок проходил на краю обрыва. В этом месте даже легкое ранение может стать смертельным. Грушницкий и Печорин бросают жребий, который показывает, что юнкер должен стрелять первым. Грушницкий держит в руках заряженный пистолет против «холостого» оружия Григория и должен сделать сложный выбор — выстрелить и убить Печорина или отказаться от дуэли. Юнкер делает свой выбор и стреляет Печорину в ногу. Григорий еще раз предлагает Грушницкому извиниться за клевету и отказаться от поединка. В этот момент Грушницкий показывает всем, что пистолет Печорина не заряжен и просит дать патрон. Печорин убивает Грушницкого точным выстрелом.

Вернувшись домой, Григорий находит записку от Веры, которая говорит, что муж все узнал, и они уехали из города. Любовник спешит вернуть девушку, но только загоняет коня.

Печорин заходит к Мери проститься и объясняет княжне, что все было шуткой. Он подсмеивался над ней, и ничего серьезного не было, мужчина достоин лишь презрения девушки. Мери говорит, что ненавидит Печорина и выгоняет его из дома.

5. Фаталист

Самая напряженная часть романа, переполненная интересными событиями. Печорин рассказывает, что он около двух недель проживал в казачьей станице, где находился батальон пехоты. Там вечером офицеры сидели и говорили на разные темы. Как-то раз разговор зашел о человеческой судьбе. Страстный игрок поручик Вулич сказал, что судьба человека уже определена. Печорин предлагает пари поручику и утверждает, что предопределения не бывает. Вулич принимает пари. Он снимает со стены черкесский пистолет, и Григорий говорит такую фразу: «Вы нынче умрете». Невзирая на данное страшное пророчество, Вулич не отказывается от пари, игрок просит Григория подбросить в воздух карту, а сам приставляет ко лбу пистолет. Когда карта коснулась стола, Вулич спускает курок и неожиданно — осечка!

Все кто был рядом, решают, что пистолет не был заряжен, однако Вулич стреляет в фуражку, которая висела на гвозде и пробивает её, так он смог выиграть пари.

Печорин по пути домой долго думает о произошедшем. Вдруг он замечает в темноте зарубленную шашкой свинью. К нему подходят казаки и говорят, что знают, кто это сделал. Через некоторое время выясняется, что пьяный казак убил шашкой и Вулича. Убийца сидит в пустом доме, и множество людей собрались возле него, но так никто и не решается войти внутрь.

Печорин, наподобие Вуличу, решается войти и испытать собственную судьбу. По его просьбе есаул отвлекает пьяного казака общением, а трое других казаков становятся на крыльце и готовые по сигналу вышибить дверь. Григорий отрывает ставень, он выбивает окно и запрыгивает в дом. Казак выстреливает в Печорина, но только срывает эполет с его мундира. Убийца не способен найти на полу шашку и остальные казаки по команде вышибают дверь и связывают злодея.

Григорий с особым интересом рассказывает данную историю Максиму Максимычу и хочет узнать его мнение. Он говорит, что черкесские пистолеты довольно-таки часто дают осечку. А то, что Вулич ночью встретился со своим убийцей, видно, была такова его судьба.

Предисловие

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.

Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
БЭЛА

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел.

Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею.

Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, – а эта гора имеет около двух верст длины.

Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.

За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не бывало, несмотря на то что она была доверху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

– Мы с вами попутчики, кажется?

Он молча опять поклонился.

– Вы, верно, едете в Ставрополь?

– Так-с точно… с казенными вещами.

– Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре быка тащат шутя, а мою, пустую, шесть скотов едва подвигают с помощью этих осетин?

Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.

– Вы, верно, недавно на Кавказе?

– С год, – отвечал я.

Он улыбнулся вторично.

– А что ж?

– Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!

– А вы давно здесь служите?

– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, – отвечал он, приосанившись. – Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, – прибавил он, – и при нем получил два чина за дела против горцев.

– А теперь вы?..

– Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спросить?..

Я сказал ему.

Разговор этим кончился, и мы продолжали молча идти друг подле друга. На вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто. Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку; но штабс-капитан так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.

– Ведь этакий народ! – сказал он, – и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…

До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что оно гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика.

– Завтра будет славная погода! – сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

– Что ж это? – спросил я.

– Гуд-гора.

– Ну так что ж?

– Посмотрите, как курится.

И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.

Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана…

– Нам придется здесь ночевать, – сказал он с досадою, – в такую метель через горы не переедешь. Что? были ль обвалы на Крестовой? – спросил он извозчика.

– Не было, господин, – отвечал осетин-извозчик, – а висит много, много.

За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам отвели ночлег в дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник – единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.

Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал, куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях. Нечего было делать, мы приютились у огня, закурили трубки, и скоро чайник зашипел приветливо.

– Жалкие люди! – сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.

– Преглупый народ! – отвечал он. – Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!

– А вы долго были в Чечне?

– Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода, – знаете?

– Слыхал.

– Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава Богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..

– А, чай, много с вами бывало приключений? – сказал я, подстрекаемый любопытством.

– Как не бывать! бывало…

Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался. Мне страх хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку – желание, свойственное всем путешествующим и записывающим людям. Между тем чай поспел; я вытащил из чемодана два походных стаканчика, налил и поставил один перед ним. Он отхлебнул и сказал как будто про себя: «Да, бывало!» Это восклицание подало мне большие надежды. Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель говорит «здравия желаю»). А поболтать было бы о чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас так мало записывают.

– Не хотите ли подбавить рому? – сказал я своему собеседнику. – У меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.

– Нет-с, благодарствуйте, не пью.

– Что так?

– Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка – пропадший человек!

Услышав это, я почти потерял надежду.

– Да вот хоть черкесы, – продолжал он, – как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова князя был в гостях.

– Как же это случилось?

– Вот (он набил трубку, затянулся и начал рассказывать), вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой – этому скоро пять лет. Раз, осенью, пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно. «Вы, верно, – спросил я его, – переведены сюда из России?» – «Точно так, господин штабс-капитан», – отвечал он. Я взял его за руку и сказал: «Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно… ну, да мы с вами будем жить по-приятельски. Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке». Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.

– А как его звали? – спросил я Максима Максимыча.

– Его звали… Григорьем Александровичем Печориным . Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха… Да-с, с большими странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..

– А долго он с вами жил? – спросил я опять.

– Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!

– Необыкновенные? – воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая.

– А вот я вам расскажу. Верст шесть от крепости жил один мирной князь. Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день, бывало, то за тем, то за другим. И уж точно, избаловали мы его с Григорьем Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нем нехорошо: ужасно падок был на деньги. Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога. А бывало, мы его вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и сейчас за кинжал. «Эй, Азамат, не сносить тебе головы, – говорил я ему, – яман будет твоя башка!»

Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», – сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» – отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.

У князя в сакле собралось уже множество народа. У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли со всеми почестями и повели в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.

– Как же у них празднуют свадьбу? – спросил я штабс-капитана.

– Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников, едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трехструнной… забыл, как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходят одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором. Мы с Печориным сидели на почетном месте, и вот к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента.

– А что ж такое она пропела, не помните ли?

– Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.

Когда она от нас отошла, тогда я шепнул Григорию Александровичу: «Ну что, какова?» – «Прелесть! – отвечал он. – А как ее зовут?» – «Ее зовут Бэлою», – отвечал я.

И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу. Печорин в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на нее смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича. Он, знаете, был не то, чтоб мирной, не то, чтоб немирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен. Бывало, он приводил к нам в крепость баранов и продавал дешево, только никогда не торговался: что запросит, давай, – хоть зарежь, не уступит. Говорили про него, что он любит таскаться за Кубань с абреками, и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий… А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре. А лошадь его славилась в целой Кабарде, – и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все наездники и не раз пытались ее украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена – как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..

В этот вечер Казбич был угрюмее, чем когда-нибудь, и я заметил, что у него под бешметом надета кольчуга. «Недаром на нем эта кольчуга, – подумал я, – уж он, верно, что-нибудь замышляет».

Душно стало в сакле, и я вышел на воздух освежиться. Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям.

Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает: у меня же была лошадь славная, и уж не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая: «Якши тхе, чек якши !»

Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? – подумал я. – Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.

– Славная у тебя лошадь! – говорил Азамат. – Если бы я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!

«А! Казбич!» – подумал я и вспомнил кольчугу.

– Да, – отвечал Казбич после некоторого молчания, – в целой Кабарде не найдешь такой. Раз – это было за Тереком – я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам не посчастливилось, и мы рассыпались кто куда.

За мной неслись четыре казака; уж я слышал за собою крик гяуров, и передо мною был густой лес. Прилег я на седло, поручил себя аллаху и в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети. Как птица нырнул он между ветвями; острые колючки рвали мою одежду, сухие сучья карагача били меня по лицу. Конь мой прыгал через пни, разрывал кусты грудью. Лучше было бы мне его бросить у опушки и скрыться в лесу пешком, да жаль было с ним расстаться, – и пророк вознаградил меня. Несколько пуль провизжало над моей головою; я уж слышал, как спешившиеся казаки бежали по следам… Вдруг передо мною рытвина глубокая; скакун мой призадумался – и прыгнул. Задние его копыта оборвались с противного берега, и он повис на передних ногах. Я бросил поводья и полетел в овраг; это спасло моего коня: он выскочил. Казаки всё это видели, только ни один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня. Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, – смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться. Через несколько мгновений поднимаю их – и вижу: мой Карагёз летит, развевая хвост, вольный как ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся по степи на измученных конях. Валлах! это правда, истинная правда! До поздней ночи я сидел в своем овраге. Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я узнал голос моего Карагёза; это был он, мой товарищ!.. С тех пор мы не разлучались.

И слышно было, как он трепал рукою по гладкой шее своего скакуна, давая ему разные нежные названья.

– Если б у меня был табун в тысячу кобыл, – сказал Азамат, – то отдал бы тебе его весь за твоего Карагёза.

Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз.
Сладко любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.

Напрасно упрашивал его Азамат согласиться, и плакал, и льстил ему, и клялся; наконец Казбич нетерпеливо прервал его:

– Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне? На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни.

– Меня! – крикнул Азамат в бешенстве, и железо детского кинжала зазвенело о кольчугу. Сильная рука оттолкнула его прочь, и он ударился об плетень так, что плетень зашатался. «Будет потеха!» – подумал я, кинулся в конюшню, взнуздал лошадей наших и вывел их на задний двор. Через две минуты уж в сакле был ужасный гвалт. Вот что случилось: Азамат вбежал туда в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать. Все выскочили, схватились за ружья – и пошла потеха! Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой.

– Плохое дело в чужом пиру похмелье, – сказал я Григорию Александровичу, поймав его за руку, – не лучше ли нам поскорей убраться?

– Да погодите, чем кончится.

– Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы, и пошла резня!

Мы сели верхом и ускакали домой.

– А что Казбич? – спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.

– Да что этому народу делается! – отвечал он, допивая стакан чая. – Ведь ускользнул!

– И не ранен? – спросил я.

– А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, – штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: – Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, – такой хитрый! – а сам задумал кое-что.

– А что такое? Расскажите, пожалуйста.

– Ну уж нечего делать! начал рассказывать, так надо продолжать.

Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он зашел к Григорию Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор о лошадях, и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, – ну, просто, по его словам, этакой и в целом мире нет.

Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто не замечает; я заговорю о другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?..

Вот видите, я уж после узнал всю эту штуку: Григорий Александрович до того его задразнил, что хоть в воду. Раз он ему и скажи:

– Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта лошадь; а не видать тебе ее как своего затылка! Ну, скажи, что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил бы?..

– Все, что он захочет, – отвечал Азамат.

– В таком случае я тебе ее достану, только с условием… Поклянись, что ты его исполнишь…

– Клянусь… Клянись и ты!

– Хорошо! Клянусь, ты будешь владеть конем; только за него ты должен отдать мне сестру Бэлу: Карагёз будет ее калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.

Азамат молчал.

– Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты еще ребенок: рано тебе ездить верхом…

Азамат вспыхнул.

– А мой отец? – сказал он.

– Разве он никогда не уезжает?

– Правда…

– Согласен?..

– Согласен, – прошептал Азамат, бледный как смерть. – Когда же?

– В первый раз, как Казбич приедет сюда; он обещался пригнать десяток баранов; остальное – мое дело. Смотри же, Азамат!

Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич – разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.

– Азамат! – сказал Григорий Александрович. – Завтра Карагёз в моих руках; если нынче ночью Бэла не будет здесь, то не видать тебе коня…

– Хорошо! – сказал Азамат и поскакал в аул.

Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело, не знаю, – только ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова окутана чадрой.

– А лошадь? – спросил я у штабс-капитана.

– Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком.

Стали мы болтать о том, о сем… Вдруг, смотрю, Казбич вздрогнул, переменился в лице – и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.

– Что с тобой? – спросил я.

– Моя лошадь!.. лошадь!.. – сказал он, весь дрожа.

Точно, я услышал топот копыт: «Это, верно, какой-нибудь казак приехал…»

– Нет! Урус яман, яман! – заревел он и опрометью бросился вон, как дикий барс. В два прыжка он был уж на дворе; у ворот крепости часовой загородил ему путь ружьем; он перескочил через ружье и кинулся бежать по дороге… Вдали вилась пыль – Азамат скакал на лихом Карагёзе; на бегу Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о камень, разбил его вдребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребенок… Вот кругом него собрался народ из крепости – он никого не замечал; постояли, потолковали и пошли назад; я велел возле его положить деньги за баранов – он их не тронул, лежал себе ничком, как мертвый. Поверите ли, он так пролежал до поздней ночи и целую ночь?.. Только на другое утро пришел в крепость и стал просить, чтоб ему назвали похитителя. Часовой, который видел, как Азамат отвязал коня и ускакал на нем, не почел за нужное скрывать. При этом имени глаза Казбича засверкали, и он отправился в аул, где жил отец Азамата.

– Что ж отец?

– Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?

А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..

Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему.

Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог – только он притворялся, будто не слышит.

– Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришел?

Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка – вторая натура. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)

«Предисловие»

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так ещё молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце её не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она ещё не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое, и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает своё правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.
Эта книга испытала на себе ещё недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но видно, Русь так уж сотворена, что всё в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрёка в покушении на оскорбление личности!
Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурён, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нём больше правды, нежели бы вы того желали?..
Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте однако после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить - это уж бог знает!

Бэла

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан, с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел.
Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую Долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую Гору, и во всё горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зелёным плющом и увенчанные купами чинар, жёлтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымённой речкой, шумно-вырывающейся из чёрного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает как змея своею чешуёю.
Подъехав к подошве Койшаурской Горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; по близости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, - а эта гора имеет около двух вёрст длины.
Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.
За моею тележкою четвёртка быков тащила другую, как ни в чём не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шёл её хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нём был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно-поседевшие усы не соответствовали его твёрдой походке и бодрому виду. Я подошёл к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.
- Мы с вами попутчики, кажется?
Он, молча, опять поклонился.
- Вы верно едете в Ставрополь?
- Так-с точно … с казёнными вещами.
- Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжёлую тележку четыре быка тащат шутя, а мою пустую шесть скотов едва подвигают с помощию этих осетин?
Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.
- Вы верно недавно на Кавказе?
- С год, - отвечал я.
Он улыбнулся вторично.
- А что ж?
- Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А чёрт их разберёт, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмёшь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! увидите, они ещё с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
- А вы давно здесь служите?
- Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, - отвечал он приосанившись. - Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, - прибавил он, - и при нём получил два чина за дела против горцев.
- А теперь вы?..
- Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спросить?..
Я сказал ему.
Разговор этим кончился, и мы продолжали молча идти друг подле друга. На вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь последовала за днём без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но, благодаря отливу снегов, мы легко могли различать дорогу, которая всё ещё шла в гору, хотя уже не так круто. Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся вниз на долину, - но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал её совершенно, и ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку; но штабс-капитан так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.
- Ведь этакой народ! - сказал он: - и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «офицер, дай на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…
До станции оставалось ещё с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полётом. Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темносиние вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, ещё сохранявшем последний отблеск зари. На тёмном небе начинали мелькать звёзды, и странно, мне показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам дороги торчали голые, чёрные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мёртвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякиванье русского колокольчика.
- Завтра будет славная погода! - сказал я.
Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
- Что ж это? - спросил я.
- Гуд-Гора.
- Ну так что ж?
- Посмотрите, как курится.
И в самом деле, Гуд-Гора курилась; по бокам её ползали лёгкие струйки облаков, а на вершине лежала чёрная туча, такая чёрная, что на тёмном небе она казалась пятном.
Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих её саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело, и пошёл мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана…
- Нам придётся здесь ночевать, - сказал он с досадою: - в такую метель через горы не переедешь. Что? были ль обвалы на Крестовой? - спросил он извозчика.
- Не было, господин, - отвечал осетин-извозчик: - а висит много, много.
За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам отвели ночлег в дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник - единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.
Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к её двери. Ощупью вошёл я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастию, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопчённые столба, была полна народа. Посередине трещал огонёк, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях. Нечего было делать, мы приютились у огня, закурили трубки, и скоро чайник зашипел приветливо.
- Жалкие люди! - сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.
- Преглупый народ! - отвечал он. - Поверите ли ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы, хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!
- А вы долго были в Чечне?
- Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода, - знаете?
- Слыхал.
- Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее, а бывало, на сто шагов отойдёшь за вал, уж где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди - либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..
- А, чай, много с вами было приключений? - сказал я, подстрекаемый любопытством.
- Как не бывать! бывало…
Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался. Мне страх хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку, - желание, свойственное всем путешествующим и записывающим людям. Между тем чай поспел; я вытащил из чемодана два походные стаканчика, налил и поставил один перед ним. Он отхлебнул и сказал как-будто про себя: «да, бывало!» Это восклицание подало мне большие надежды. Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им так редко это удаётся: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустьи с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет здравствуйте (потому что фельдфебель говорит здравия желаю ). А поболтать было бы о чём: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас так мало записывают.
- Не хотите ли подбавить рому? - сказал я моему собеседнику: - у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.
- Нет-с, благодарствуйте, не пью.
- Что так?
- Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был ещё подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собою, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно, другой раз целый год живёшь, никого не видишь, да как тут ещё водка - пропадший человек!
Услышав это, я почти потерял надежду.
- Да вот хоть черкесы, - продолжал он: - как напьются бузы на свадьбе, или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унёс, а ещё у мирнова князя был в гостях.
- Как же это случилось?
- Вот (он набил трубку, затянулся и начал рассказывать), - вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой - этому скоро пять лет. Раз, осенью, пришёл транспорт с провиантом: в транспорте был офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на нём мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно. «Вы верно, - спросил я его: - переведены сюда из России?» - «Точно так, господин штабс-капитан», - отвечал он. - Я взял его за руку и сказал: «Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно… ну, да мы с вами будем жить по-приятельски. Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и пожалуйста - к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке». Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.
- А как его звали? - спросил я Максима Максимыча.
- Его звали… Григорьем Александровичем Печориным. Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод, целый день на охоте; все иззябнут, устанут, - а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один-на-один; бывало, по целым часам слова не добьёшься, зато уж иногда как начнёт рассказывать, так животики надорвёшь со смеха… Да-с, с большими странностями, и должно быть богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..
- А долго он с вами жил? - спросил я опять.
- Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
- Необыкновенные? - воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая.
- А вот я вам расскажу. Вёрст шесть от крепости жил один мирной князь. Сынишко его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день бывало то за тем, то за другим. И уж точно избаловали мы его с Григорьем Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всём скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нём нехорошо: ужасно падок был на деньги. Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдёт лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога. А, бывало, мы его вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и сейчас за кинжал. «Эй, Азамат, не сносить тебе головы, - говорил я ему: - яман будет твоя башка!»
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», - сказал мне Григорий Александрович. - «Погодите!» - отвечал я, усмехаясь. У меня было своё на уме.
У князя в сакле собралось уже множество народа. У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли со всеми почестями и повели в кунацкую. Я однако ж не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.
- Как же у них празднуют свадьбу? - спросил я штабс-капитана.
- Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников; едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной, хромой лошадёнке, ломается, паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трёхструнной… забыл как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором. Мы с Печориным сидели на почётном месте, и вот к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента.
- А что ж такое она пропела, не помните ли?
- Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нём золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей; я хорошо знаю по-ихнему, и перевёл его ответ.
Когда она от нас отошла, тогда я шепнул Григорью Александровичу: «Ну что, какова?» - «Прелесть! - отвечал он: - а как её зовут?» - «Её зовут Бэлою», - отвечал я.
И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза чёрные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу. Печорин в задумчивости не сводил с неё глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на неё смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича. Он, знаете, был не то, чтоб мирной, не то, чтоб не мирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен. Бывало, он приводил к нам в крепость баранов и продавал дёшево, только никогда не торговался: что запросит, давай, - хоть зарежь, не уступит. Говорили про него, что он любит таскаться за Кубань с абреками, и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий… А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре. А лошадь его славилась в целой Кабарде, - и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все наездники, и не раз пытались её украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль, ноги - струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на 50 вёрст; а уж выезжена - как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он её никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..
В этот вечер Казбич был угрюмее, чем когда-нибудь, и я заметил, что у него под бешметом надета кольчуга. «Недаром на нём эта кольчуга, - подумал я: - уж он верно что-нибудь замышляет».
Душно стало в сакле, и я вышел на воздух освежиться. Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям.
Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает: у меня же была лошадь славная, и уж не один кабардинец на неё умильно поглядывал, приговаривая: якши тхе, чек якши!
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чём они тут толкуют?» подумал я: «уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
- Славная у тебя лошадь! - говорил Азамат: - если б я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!
«А, Казбич!» - подумал я, и вспомнил кольчугу.
- Да, - отвечал Казбич после некоторого молчания: - в целой Кабарде не найдёшь такой. Раз, - это было за Тереком, я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам не посчастливилось, и мы рассыпались, кто куда. За мной неслись четыре казака; уж я слышал за собою крики гяуров, и передо мною был густой лес. Прилёг я на седло, поручил себя Аллаху, и в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети. Как птица нырнул он между ветвями; острые колючки рвали мою одежду, сухие сучья карагача били меня по лицу. Конь мой прыгал через пни, разрывал кусты грудью. Лучше было бы мне его бросить у опушки и скрыться в лесу пешком, да жаль было с ним расстаться, - и пророк вознаградил меня. Несколько пуль провизжало над моей головою; я уж слышал, как спешившиеся казаки бежали по следам… Вдруг передо мною рытвина глубокая; скакун мой призадумался - и прыгнул. Задние его копыты оборвались с противного берега, и он повис на передних ногах. Я бросил поводья и полетел в овраг; это спасло моего коня: он выскочил. Казаки всё это видели, только ни один не спустился меня искать: они верно думали, что я убился до смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня. Сердце моё облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, - смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжают из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз; все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться. Через несколько мгновений поднимаю их - и вижу: мой Карагёз летит, развевая хвост, вольный как ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся по степи на измученных конях. Валлах! это правда, истинная правда! До поздней ночи я сидел в своём овраге. Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржёт и бьёт копытами о землю; я узнал голос моего Карагёза: это был он, мой товарищ!.. С тех пор мы не разлучались.
И слышно было, как он трепал рукою по гладкой шее своего скакуна, давая ему разные нежные названья.
- Если б у меня был табун в тысячу кобыл, - сказал Азамат, - то отдал бы тебе его весь за твоего Карагёза.
- Йок , не хочу, - отвечал равнодушно Казбич.
- Послушай, Казбич, - говорил, ласкаясь к нему, Азамат: - ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю всё, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, - а шашка его настоящая гурда: приложи лезвеем к руке, сама в тело вопьётся; а кольчуга такая, как твоя, нипочём.
Казбич молчал.
- В первый раз, как я увидел твоего коня, - продолжал Азамат: - когда он под тобой крутился и прыгал раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор всё мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утёсе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым как стрела хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить. Я умру, Казбич, если ты мне не продашь его! - сказал Азамат дрожащим голосом.
Мне послышалось, что он заплакал: а надо вам сказать, что Азамат был преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слёз не выбьешь, даже когда он был и помоложе.
В ответ на его слёзы послышалось что-то вроде смеха.
- Послушай! - сказал твёрдым голосом Азамат: - видишь, я на всё решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поёт! а вышивает золотом - чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там, в ущельи, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул, - и она твоя. Неужли не стоит Бэла твоего скакуна?
Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо ответа, он затянул старинную песню вполголоса:

Много красавиц в аулах у нас,
Звёзды сияют во мраке их глаз.
Сладко любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.

Напрасно упрашивал его Азамат согласиться и плакал, и льстил ему, и клялся; наконец Казбич нетерпеливо прервал его:
- Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моём коне? На первых трёх шагах он тебя сбросит, и ты разобьёшь себе затылок об камни.
- Меня! - крикнул Азамат в бешенстве, и железо детского кинжала зазвенело об кольчугу. Сильная рука оттолкнула его прочь, и он ударился об плетень так, что плетень зашатался. «Будет потеха!» - подумал я, кинулся в конюшню, взнуздал лошадей наших и вывел их на задний двор. Через две минуты уж в сакле был ужасный гвалт. Вот что случилось: Азамат вбежал туда в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать. Все выскочили, схватились за ружья - и пошла потеха! Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой.
- Плохое дело в чужом пиру похмелье, - сказал я Григорью Александровичу, поймав его за руку: - не лучше ли нам поскорей убраться?
- Да погодите, чем кончится.
- Да уж верно кончится худо; у этих азиатов всё так: натянулись бузы, и пошла резня! - Мы сели верхом и ускакали домой.
- А что Казбич? - спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.
- Да что этому народу делается! - отвечал он, допивая стакан чая: - ведь ускользнул!
- И не ранен? - спросил я.
- А бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а всё махает шашкой. - Штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: - Никогда себе не прощу одного: чёрт меня дёрнул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу всё, что я слышал сидя за забором; он посмеялся, - такой хитрый! - а сам задумал кое-что.

Михаил Лермонтов

Герой нашего времени

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной нежнейшей дружбы.

Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж бог знает!

Часть первая

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел.

Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею.

Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, – а эта гора имеет около двух верст длины.

Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.

За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к нему и поклонился: он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

– Мы с вами попутчики, кажется?

Он молча опять поклонился.

– Вы, верно, едете в Ставрополь?

– Так-с точно… с казенными вещами.

– Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре быка тащат шутя, а мою, пустую, шесть скотов едва подвигают с помощью этих осетин?

Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.

– Вы, верно, недавно на Кавказе?

– С год, – отвечал я.

Он улыбнулся вторично.

– А что ж?

– Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!

– А вы давно здесь служите?

– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче , – отвечал он, приосанившись. – Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, – прибавил он, – и при нем получил два чина за дела против горцев.

– А теперь вы?..

– Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спросить?..

Я сказал ему.

Разговор этим кончился и мы продолжали молча идти друг подле друга. На вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто. Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку; но штабс-капитан так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.

– Ведь этакий народ! – сказал он, – и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…

«Герой нашего времени» — это роман Михаила Юрьевича Лермонтова, который объединил в себе эпические и лирические начала. В данном произведении мы можем наблюдать не только развитие сюжета, но и глубокие душевные переживания главного героя. Эту особенность принято называть «психологизм», но об этом мы подробно написали в , который поможет вам составить отзыв для читательского дневника. А здесь мы рассказали основные события романа в кратком пересказе по главам.

Повествование ведет офицер, волею судьбы заброшенный на военную службу в горячую точку – на Кавказ. Он беседует с , который в свою очередь повествует о своём давнем знакомом, офицере , сосланном за проступок. Речь о том, что происходило тогда с ним и его другом.

Один горский князь пригласил приятелей на торжество в честь бракосочетания одной из дочерей. Молодому офицеру пришлась по душе младшая сестра невесты — . Ее внешность, поведение, манера танца –все привлекало мужчину. Героиня не походила ни на одну знакомую Печорина, она была свободной от ужимок и манер. Григорий решил заполучить ее всеми возможными способами.

Подслушав беседу брата Бэлы и Казбича (поклонника девушки), Печорин решается воспользоваться случаем. Он подговорил пятнадцатилетнего Азамата помочь ему выкрасть сестру в обмен на величественного скакуна Казбича. План удался, и брат увез Бэлу в крепость.

Долгое время девушка жила в русской крепости в заточении. Она не принимала ухаживания своего похитителя, мучилась в плену, ведь поступок офицера навек ее обесчестил, ей не вернуться назад. Но постепенно она изменила своё отношение к мужчине на более тёплое, ведь он не хотел получить ее расположение насильно, и она оценила его терпение и уважение. К этому моменту интерес к новой даме у нашего героя пропал, и влюбленность к Бэле начала медленно угасать. Печорин стал чаще оставлять девушку одну и не оказывал ей прежнего внимания. Дикарка оказалась не лучше и не хуже остальных.

Когда Бэла в очередной раз осталась одна, Казбич решил воспользоваться моментом и вернуть свою невесту. Пока в башне никого не было, мужчина выкрал ее и уже собирался уезжать, но тут подоспели Максим Максимыч и Григорий. Началась погоня, Казбич, осознав опасность, оставил раненую девушку, а сам ускакал.

Жизнь покинула героиню, Печорин был безутешен, но виду не показывал, все переживания он обычно скрывал. Вскоре он покинул эти полные тяжелых воспоминаний земли, а с напарником они обещались еще свидеться.

Максим Максимыч

Рассказчик вновь увидел Максима Максимыча. Оказывается, что сам Григорий является постояльцем в той же гостинице. Максим Максимыч рад возможности снова увидеть старого друга, он отправляет доложить Печорину, что ждет встречи. Но молодой человек не приходит ни вечером, ни ночью.

Наконец, герой появляется, но вместо теплого дружеского приветствия, Максима Максимыча ждало только разочарование. Сухо поздоровавшись с бывшим сослуживцем, Печорин сразу собрался уезжать. Опечаленный приятель напоследок спрашивает Григория о его журнале, собеседник же отвечает, что судьба журнала его не волнует. На этой грустной ноте Печорин покидает своего друга.

Максим Максимыч решает отдать журнал Печорина рассказчику. Когда смерть все же настигает Григория, рассказчик решается сделать из его записей роман. Далее описываются события из дневника, повествование ведется от лица автора записей.

Тамань

Отправившись по службе в Тамань, Печорин остается ночевать в странном доме, где живут бабушка и ее слепой мальчик. Однажды ночью мальчик отправляется к морю, и постоялец, из любопытства, отправляется следить за ним.

У берега Печорин видит фигуру молодой девушки, ждущей мальчика. Вскоре к ним на лодке подплыл мужчина (Янко), он выгрузил какие-то вещи и передал их героине. С утра Григорий встретил ее и попробовал расспросить ее о том, что за таинственное посещение было на берегу в сумерках, но та лишь говорила загадками. Тогда Григорий посулил ей разоблачение. Он про себя назвал ее Ундиной. Позже она завлекала гостя и даже поцеловала его. Вечером незнакомка зовет Печорина к берегу.

Они садятся в лодку, герой предвкушает романтическое приключение. Но только они отчалили, как девушка набросилась на Григория и попыталась того утопить, но у нее ничего не вышло, она сама упала в воду, а мужчина поплыл до берега и подслушал разговор татарина, который привозил груз, и его невесты, которая чуть было не убила офицера. После восхода солнца, контрабандисты бросили слепого мальчика одного на побережье и сбежали, чтобы спастись от наказания. Печорин приходит к мысли, что ему нет до них никакого дела, и зря он взбудоражил их.

Княжна Мери

Печорин приезжает лечиться на воды в Пятигорск. Автор знакомит нас с новым окружением героя – богатых и праздных людей. Княгиня и княжна Лиговские, молодой , моментально влюбившийся в . Юнкер всячески старался привлекать внимание девушки, но та была равнодушна к его стараниям.

Печорин наоборот не искал общества Лиговских, был безразличен к княжне. Поэтому общество стало усиленно интересоваться им, обсуждать его и всячески недоумевать. Григорий по своей натуре решил закрутить интригу и влюбить в себя объект обожаний приятеля Грушницкого.

От доктора (своего друга) Печорин услышал, что у Лиговских гостит бывшая возлюбленная Григория, замужняя дама. Когда поняла, что чувства любовника не утратили былой пыл, она посоветовала ему войти в ближайшее окружение княгини и изобразить интерес к красавице Мери, чтобы никто ничего не заподозрил.

На балу Печорин привлекает внимание Мери, отваживает от нее нежелательных поклонников, но по-прежнему демонстрирует безразличие и холодность. Офицер все больше интересовал неопытную княжну. Она всячески старалась заинтересовать его, но Печорин профессионально вел игру и держал дистанцию.

Со временем Мери перестала отвечать на ухаживания Грушницкого, она становилась все равнодушнее. Все мысли девушки занимал только Печорин. Грушницкий понял, кто уводит у него возлюбленную, и решает проучить бывшего приятеля за подобное хамство.

Грушницкий бросает Печорину вызов и приглашает того на дуэль, но подговаривает знакомых на нечестную игру — оставить пистолет не заряженным. Григорий слышит их разговор и думает о том, что нужно проучить юнкера

Чувства княжны к Печорину становятся все сильнее, как и ревность Веры. Мери признается Григорию в любви, но не получает желаемого ответа.

По городу начинают ходить сплетни о возможной женитьбе Печорина и Мери. Вера и Григорий же продолжают свои тайные встречи. Однажды она зовет его на свидание к себе. По неудачному стечению обстоятельств Печорин оказывается перед окном княжны. Возле дома Лиговских его увидели Грушницкий с друзьями, и молодые решили воспользоваться этим. На следующее утро Грушницкий заявил, что видел любовника Мери — это Печорин. Дуэль неизбежна. Григорий рассказывает Вернеру о своем плане и о заговоре друзей юнкера, доктор соглашается быть секундантом.

Дуэлянты встречаются в назначенном месте в назначенное время. Печорин предлагает переместиться к обрыву, чтобы каждая рана могла стать смертельной.

Первый должен был стрелять Грушницкий. Юнкер не хотел признавать истинность подлого заговора, но не желал убивать Печорина, поэтому лишь ранил того в ногу.

Настает очередь Печорина, в надежде на раскаяние Грушницкого, он дает ему время подумать и сознаться в своей подлости. Ответа не последовало, и Григорий совершает выстрел. Оппонент погибает, убийство списывают на черкесов.

Но начальство Печорина заподозрило его причастность к дуэли. Перед отъездом он получает записку от своей возлюбленной Веры, где та признаётся, что все рассказала мужу и уезжает вместе с ним. Герой понимает, что всегда любил лишь Веру, только она одна всегда была нужна ему и всегда оставалась на его стороне. Он пытается догнать ее, но лишь загоняет коня, падает и рыдает.

Печорин посещает дом Лиговских в последний раз, чтобы объясниться с Мери. Девушка лишь показывает ему всю свою ненависть и требует исчезнуть из ее жизни.

Фаталист

Однажды Печорин по службе оказался в одной казачьей станице. Офицеры его батальона любили скоротать время за игрой в карты. В ходе одной игры завязался спор о судьбе: сам ли человек волен определить течение своей жизни, или оно предопределена за него. Один из офицеров, Вулич, предложил пари, на которое Печорин соглашается. Если Вуличу предрешено умереть, значит так и будет.

Взяв первый попавшийся под руку пистолет, Вулич выстрелил себе в висок, но произошла осечка. Однако, когда мужчина направил пистолет в сторону, пуля все же вылетела. Спор посчитали разрешенным, но Печорин чувствовал, что Вулич не доживет до следующего утра.

Это оказалось правдой. Утром пришло известие о смерти Вулича от шашки пьяного казака. Убийцу нашли, но тот забаррикадировался в сарае и угрожал оружием, не желая сдаваться без боя. Печорин, решив проверить теорию Вулича, прокрался в сарай, но выстрел казака даже не ранил его. Преступника схватили, а Григория чествовали как героя.

Печорин решил рассказать это штабс-капитану Максиму Максимычу, на что тот лишь покачал головой и сказал, что случайности бывают.

Интересно? Сохрани у себя на стенке!