Карсавин философ биография. Карсавин Л.П

Лев Платонович Карсавин (1882-1952) - историк религиозной мысли Средневековья, религиозный мыслитель, разрабатывающий, как и его предшественники, русский вариант философии всеединства. Он родился в семье замечательного артиста балета Платона Карсавина (1854-1922). Знаменитая русская балерина Тамара Карсавина (1885-1978) была сестрой историка и философа. Мать Льва Карсавина - Анна Иосифовна была дочерью двоюродного брата А. С. Хомякова и до замужества носила эту же фамилию. (Впоследствии Л. Карсавин напишет большое предисловие к переизданию произведения своего дальнего родственника - философа-славянофила «О церкви», поддерживая хомяковскую традицию свободного философского богословия.) В жизни и трудах Карсавина как бы слились воедино художественный артистизм отца и религиозно-духовные хомя- ковские традиции, которые культивировала мать. Способный к тончайшим логическим рассуждениям в духе схоластики Карсавин в то lt; же время был поэтической натурой: он писал стихи, не чуждался литературных мистификаций, написал лирико-философский трактат о любви («Noctes Petropolitanae», 1922) и «Поэму о смерти» (1931).
Жизненный путь Карсавина преломился через сложные перипетии судеб первой половины XX столетия. В 1901-1906 гг. он учится на историко-филологическом факультете Петербургского университета, специализируясь на изучении религиозных движений Италии и Франции позднего Средневековья. В 1910-1912 гг. историк получил возможность работать в архивах и библиотеках Франции и Италии. В 1912 г. выходит его магистерская диссертация «Очерки религиозной жизни Италии XII-XIII веков», а в 1915 г. - докторская диссертация «Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках, преимущественно в Италии», которую он защитил в марте 1916 г. Исторические труды Карсавина носят культурологический характер, воссоздавая в определенной духовной целостности изучаемую эпоху.
С 1913 г. Карсавин преподает исторические дисциплины в Петербургском университете, на Высших женских курсах и других учреждениях. После революции он продолжает учебно-лекторскую деятельность в университете, активно занимается литературно-философской работой, пишет и издает такие философско-религиозные этюды, как «SALIGIA, или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах», «Глубины сатанинские», «София земная и горняя», «О свободе», «О добре и зле» и др. Одновременно он читает проповеди в храмах. Неудивительно, что Карсавин в 1922 г. попадает в список антисоветски настроенных деятелей русской культуры, подлежащих высылке из страны.
С 1922 г. начинается эмигрантский период жизни и деятельности Карсавина. С 1922 по 1926 г. он живет в Берлине и пишет «Философию истории» (1923), «Джордано Бруно» (1923), «О началах» (1925), в которых определяются его философско-религиозные воззрения. С 1926 г. Карсавин переезжает в Париж и теоретически возглавляет до 1929 г. левое крыло евразийского движения. Это движение, представлявшее собой вариант русской идеи, видело своеобразие России в геополитическом и культурном положении между Европой и Азией (Евразия). Сторонники евразийства стремились к созданию идеоло- гически единого государственного образования на основе православия, уповая на возможность использования Советского государства, возникшего в ходе большевистской революции.
В 1927 г. Карсавин был приглашен в Литву в качестве руководителя кафедры всеобщей истории Каунасского университета. Овладев литовским языком, он читает курс истории европейской культуры. В 1940 г. университет перебазируется в Вильнюс. Пережив годы немецкой оккупации во время Второй мировой войны, философ в 1946 г. изгоняется из университета, а в 1949 г. его арестовывают и ссылают в Сибирь. Больной туберкулезом, он попадает в инвалидный лагерь Абезь, расположенный у Полярного круга. Во время пребывания в лагере Карсавин не прекращает свое философско-религиозное и поэтическое творчество, с благодарностью воспринимаемое солагерниками, и особенно ставшим его учеником и последователем А. А. Ванеевым (1922-1985). 20 июля 1952 г. Лев Карсавин умирает, он был похоронен в безымянной могиле. Но чтобы в будущем опознать тело русского мыслителя, лагерный патологоанатом литовец В. Шимку- нас вложил в тело Карсавина закрытый флакон, в который была вложена записка-эпитафия, написанная А. А. Ванеевым.
Карсавин занимает своеобразное место в русской религиозной философии. Он шел от истории к философии и богословию, от исторического богословия - к философии истории и философии богословия. Его метафизика всеединства находится, конечно, в русле традиций христианского платонизма, наиболее ярко в России представленной Вл. Соловьевым. Но непосредственно Карсавин не примыкает ни к Соловьеву, ни к соловьевцам (притом что современники усматривали между ним и великим русским философом внешнее сходство), апеллируя к учению отцов церкви и Николаю Кузанскому.
Как историк Карсавин ставит проблему о значении оценки, оценочной деятельности в историческом познании. «Оценка в истории необходима», «момент оценки» неустраним, - отмечает он в «Философии истории». Проблема ценности и оценки широко обсуждалась в западноевропейской и русской философской мысли со второй половины XIX столетия. Потребность «переоценки всех ценностей» (Ницше), осознание важности ценностного мироотношения особенно в сфере практической деятельности и гуманитарного исторического знания подвинуло к разработке «философии ценностей», «аксиологии» (от греческого axia - ценность и logos - учение) в различ- ных ее вариантах, особенно в философии неокантианцев (Виндель- банд, Риккерт).
Карсавин также считает «возможным оправдать аксиологический момент в историографии, устранив из него всякий субъективизм и релятивизм» (ФИ, 224). Иначе говоря, он включает в историю ценностный фактор, но при этом саму ценность Карсавин, в противоположность риккертианцам, рассматривает не как субъективное «мое построение», построение «трансцендентальное», не обладающее обычным эмпирическим бытием. Да, «оценки расходятся», но «историк ошибается лишь в том случае, если отвергает ценность иных «склонностей»; признавая ее чисто «субъективной», он ошибается в том, что считает ее свойственной только ограниченному своему я, а не укорененною в Абсолютном». По убеждению Карсавина, «существо всякой оценки в Абсолютном», а «так называемая «субъективность» лишь периферия, индивидуализация оценки», ибо «и абсолютная ценность, абсолютный критерий не существует без индивидуализации». Правда, «сами-то «ценности», хотя бы и абсолютные, оцениваются. Почему-нибудь они да признаются нами «ценными» и «ценностями». Мы можем признать их ценными лишь в том случае, если сами выше их и делаем их ценными или если они, будучи выше нас, в то же время и сами мы, а потому сами в себе и в нас себя утверждают. Они - неоспоримо, абсолютно ценны потому, что являются самооценкою Абсолютного в Нем самом и во всякой Его теофании [богоявлении], т. е. и в нас» (там же, 226-227).
Автор «Философии истории», таким образом, выступает как сторонник теологической, богословской теории ценности. Сущность этой теории в начале 20-х гг. сформулировал Н. О. Лосский в подзаголовке своего аксиологического труда «Ценность и Бытие»: «Бог и Царство Божие как основа ценностей». По словам Карсавина, «Божьи законы и явятся критерием для сравнительной оценки всего относительного по качеству» (там же, 222). Абсолютное как начало, в том числе и аксиологическое, всего мира лежит в основе карсавинской метафизики всеединства. Карсавин утверждает «равноценность всех моментов развития». Притом существует центральный момент исторического развития. Это - Боговоплощение, обладающее «первоцен- ностью». Однако, по убеждению Карсавина, «его первоценность нисколько не умаляет ценности прочих моментов и, в известном смысле, оно им равноценно» (там же, 250).
Карсавин свое понимание Всеединства формулирует в следующих «метафизических тезисах». Во-первых, существует «Божество, как абсолютное совершенное Всеединство». Во-вторых, существует отлич- ное от Бога «усовершенное или обоженное (абсолютированное) твар- ное всеединство». В-третьих, «завершенное или стяженное тварное всеединство, стремящееся к усовершенности своей, как к идеалу или абсолютному заданию, и чрез него к слиянию с Богом...». В-четвертых, «незавершенное тварное всеединство, т. е. относительное много- единство, всеединство, становящееся совершенным чрез свое завершение, или момент всеединства в его ограниченности» (ФИ, 55). В трактате «О личности» (1929), образно описывая структуру мира, Карсавин отмечал, что мир «похож на пасхальное яйцо, состоящее из многих включенных друг в друга яиц, которым еще так недавно играли наши дети». Мир состоит из многих «моментов», которые он называет «качествованиями». Но эти «моменты», или «качествования», образуют «стяженное единство». Понятие «стяженное», предполагающее диалектическое единство части и целого, Карсавин заимствует у Николая Кузанского. По Карсавину, «стяженное всеединство» - это всеединство, «сжимающее все моменты» (ФИ, 50). Всеединство как «стя- женное всеединство», таким образом, присутствует во всяком «моменте», и все они в совокупности образуют всеединство Абсолютного. В определенной мере моделью карсавинского всеединства являются не только включенные друг в друга пасхальные яйца, но и литературная форма «венка сонетов». Видимо не случайно, находясь в лагере Абезь, Карсавин заветные свои метафизические идеи выражает в виде именно «венка сонетов». Что такое «венок сонетов»? Сам классический сонет- это сложнейшая литертурно-поэтическая конструкция, состоящая из 14 строк (2 четверостишия, связанные единой рифмовкой, и 2 трехстишия). Венок же сонетов - это 14 сонетов, в которых каждая последняя строка предыдущего сонета становится первой строкой следующего сонета. И вот из этих первых-последних строк складывается 15-й, «магистральный сонет». «Магистральный сонет» и образует «стя- женное единство» всех сонетов, и в то же время он растворен в каждом из «моментов», «качествований» всех других сонетов. Вот магистральный сонет карсавинского венка сонетов, поэтически выражающий его метафизику всеединства:
Ты все один: что будет, и что было, И есть, и то, что может быть. Тебе Сияет все, как на небе светило, И движется, покорствуя Судьбе.
Безмерная в Тебе сокрыта сила. Являешься в согласье и борьбе Ты, свет всецелый, свет без тьмы в себе. И тьма извне Тебя не охватила.
Ты беспределен: нет небытия. Могу ли в тьме кромешной быть и я? Свой Ты предел - всецело погибая. Небытный, Ты в Себе живешь как я, Дабы во мне воскресла жизнь Твоя. Ты - мой Творец, Твоя навек судьба - я.
Рассматривая себя в русле русской философии всеединства, Карсавин вносит в эту философию ряд важных особенностей. Это относится, во-первых, к конкретизации всеединства триединством. И во- вторых, к пониманию всеединства-триединства как диалектическому становлению личности.
Абсолютное осмысляется Карсавиным как Триединство в связи с «православной религиозной метафизикой» (ФИ, 329). Принцип триединства не только увязывает Абсолютное с Пресвятой Троицей (такая связь подчеркивалась еще у отцов церкви), но стремится выявить структуру развития, его движение в тройственном ритме: первоединство - саморазъединение-самовоссоединение. Если моделью «стяженного всеединства» может служить литературная форма «венка сонетов», то временное развертывание всеединства через триединство наглядно представляется стихотворной формой «терцин», к которой также обратился Карсавин в последний лагерный период своего творчества. «Терцины» (ими написана «Божественная комедия» Данте) как бы предполагают реализацию всеединства во времени: рифмовка первой строфы aba переходит в рифмовку второй ЪсЪ, вторая - в рифмовку третьей cdc, третья - в рифмовку четвертой ded и т. д. Вот пример карсавинских «терцин»:
В сомнении коснею у порога Небытия (- начала и конца). - Нет без меня познанья, нет и Бога:
Без Твари быть не может и Творца, Как быть не может твари совершенной Без Твоего тернового венца.
Но нет меня без этой жизни бренной, Без адских мук, без неба и земли, Без разделенной злобою вселенной,
Без мерзких гадов и ничтожной тли. Твоя Любовь меня усовершила В себе. Но разве мы с Тобой могли
Забыть, не бывши сделать то, что было?..
Подчеркивая историческое развертывание всеединства через триединство, Карсавин усматривает основание развивающегося всеединства в личности: «Весь мир - всеединая личность в том смысле, что он - теофания [богоявление], т. е. Триипостасное Божество, чрез Ипостась Логоса причаствуемое тварным субстратом» (Р.-ф. соч.,100); «Всееди- ная личность Логоса - идеал и существо тварного личного бытия. Но в твари мы должны учитывать ее несовершенство» (Р.-ф. соч., 124). Таким образом, Личность выступает как триединство в Пресвятой Троице. Но и человеческая личность «раскрывается как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение» (Р.-ф. соч., 5).
Несовершенство твари выражается в том, что она в виде вещей и животных обладает лишь потенциальным и зачаточным личностным бытием. Вместе с тем индивидуальная человеческая личность не завершает процесс личностного развития. Помимо индивидуальной личности Карсавин вводит понятие «социальной личности» и «симфонической личности». «Социальная группа» мыслится им как «некоторое целое», как «организм» (ФИ, 91). Это и отдельные социальные группы или классы людей, нации, поместные церкви, культурные образования и т. д. Однако «социальная личность» может выражаться в индивидуальных личностях с разной степенью полноты (см. Р.-ф. соч., 126). Несовершенство твари - это «ее разъединенность» (см. там же, 214). Но помимо «несовершенной личности» существует «ее идеальный образ» (там же, 216). «Симфоническая личность» - это совершенная социальная личность. С богословской точки зрения «симфоническая личность» - «полное и совершенное отображение Божьего Триединства» (там же, 66). Говоря аксиологическим языком, «симфоническая личность» - это социальная личность в ее ценностном значении. Отсюда и образно-музыкальный термин «симфоническая».
В своем учении о «симфонической личности» Карсавин развивает идею соборности Хомякова. Представление развития всеединства как развитие личности и всеединого человечества, при котором «высшая личность рождает как свой момент низшую» (там же, 126), позволяет Карсавину освободиться от символа Софии. Лишь в стилизованном под древнее произведение сочинении «София земная и горняя» (1922) Карсавин воспевал «Софию Предвечную» и писал: «Кто же Она как творенье свое? - Конечно, Слово и Ум, Ее самопостиже- нье. Слово же есть Человек, Человек - Соборность, Соборность - София». В трактате же «О личности» (1929) Карсавин «возрожденную тварную Софию», не отличающуюся от «Девы Марии», называет ангелом «всего оцерковленного человечества» (Р.-ф. соч., 218). Кар- савинское понятие «симфонической личности» вобрало в себя, следовательно, символическую мифологему Софии.

Карсавинская метафизика всеединства-триединства, соединенная в середине 20-х гг. с идеологией евразийства, была неоднозначно воспринята русскими философами. Не сомневаясь в громадной историко-философской эрудиции и культуре философских размышлений Карсавина, в его воззрениях усматривали те или иные недостатки, несовместимые со взглядами критикующих. Так, Н. О. Лосский отмечал «пантеистический характер системы Карсавина» и видел его обнаружение в том, что «в ней отношение между Богом и космическим процессом является в некотором роде игрой Бога с самим собой». Н. А. Бердяев в 1929 г. критиковал Карсавина с точки зрения своей персоналистической философии (т. е. философии, провозглашающий приоритет свободы, творчества и ценности индивидуальной личности - персоны). «Совершенно непонятно, - писал он, - что, например, Карсавин отрицает существование человеческой личности и признает лишь существование Божественной личности (ипостаси). Он строит учение о симфонической личности, осуществляющей божественное триединство. Учение о симфонической личности глубоко противоположно персонализму и означает метафизическое обоснование рабства человека».
Философия всеединства-триединства Л. Карсавина гонениями 40-х гг. и лагерной кончиной религиозного мыслителя была окрашена трагической судьбой. В этом аспекте обретает и новое звучание «глубинное ядро его философии, идея жизни-чрез-смерть»2. Мученическая смерть Карсавина и долгое замалчивание его творчества на родине в определенной степени способствовали пробудившемуся в 90-е гг. интересу к религиозно-философским трудам Карсавина, которые и за рубежом многие годы не переиздавались.

Лев Платонович Карсавин (1 (13) декабря 1882, Санкт Петербург, Российская империя 12 июля 1952, Абезь, Коми АССР, СССР) русский религиозный философ, историк медиевист, поэт. Содержание 1 Ранние годы 2 Эмиграция 3 Литва … Википедия

- (1882 1952) философ, богослов, историк медиевист, культуролог. Окончил историко филологический факультет Петербургского ун та (1901 1906); в 1910 1912 работал в архивах и библиотеках Франции и Италии, результатом явилось написание магистерской… … Философская энциклопедия

Карсавин, Лев Платонович историк. Родился в 1882 г., окончил курс на историко филологическом факультете Петербургского университета, получив золотую медаль за сочинение Сидоний Аполлинарий, как представитель культуры V века (части этой работы… … Биографический словарь

- (1882 1952) российский религиозный философ и историк медиевист. Брат Т. П. Карсавиной. В 1922 выслан за границу; профессор университетов в Каунасе (с 1928) и Вильнюсе (1940 46). Труды по средневековой Италии, философии истории, философии личности … Большой Энциклопедический словарь

Русский религиозный философ и историк медиевист, ученик И. М. Гревса. Брат Т. П. Карсавиной. Получил историческое образование в Петербургском университете. Профессор историко… … Большая советская энциклопедия

Карсавин, Лев Платонович - КАРСАВИН Лев Платонович (1882 1952), российский религиозный философ и историк средневековой культуры. Брат Т.П. Карсавиной. В 1922 выслан за границу. Преподавал в Каунасе (с 1928) и Вильнюсе (1940 46). Опираясь на принцип всеединства В.С.… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

- (1882 1952), религиозный философ и историк медиевист. Брат Т. П. Карсавиной. В 1922 выслан за границу. Жил в Берлине, с 1926 в Париже, участвовал в «евразийском движении». Профессор университетов в Каунасе (с 1928) и Вильнюсе (1940 1946). В 1946… … Энциклопедический словарь

Философ, историк медиевист, культуролог, поэт. Род. в Петербурге, в семье балетмейстера. В 1906 окончил ист. филол. ф т Петерб. ун та. Командирован за границу, работал в библиотеках и архивах Франции и Италии (1910… … Большая биографическая энциклопедия

Карсавин Лев Платонович - (1882 1952) историк медиевист, религ. философ и поэт. Род. в СПб., в театр. семье (одна из его сестер знаменитая балерина Тамара Карсавина). В 1906 окончилист. филол. ф т Петерб. ун та. По окончании ун та работал в г зиях, в 1909 10 и 1912 22… … Российский гуманитарный энциклопедический словарь

КАРСАВИН, Лев Платонович - (1882 1952) русский христианский мыслитель. Окончил историко филологический факультет Петербургского университета. В 1913 г. защитил магистерскую диссертацию «Очерки религиозной жизни в Италии в XII XIII веках». В 1916 г. состоялась защита… … Эстетика. Энциклопедический словарь

12.07.1952. – Умер в советском лагере историк и философ Лев Платонович Карсавин

(1.12.1882–12.07.1952) – историк христианского Средневековья и затем философ. Родился в Петербурге в семье танцовщика Мариинского театра Платона Константиновича Карсавина и его жены Анны Иосифовны, урождённой Хомяковой, дочери двоюродного брата славянофила А.С. Хомякова. Сестра Льва Платоновича Тамара, следуя профессии отца, стала известной балериной (прима-балерина Мариинского театра, с 1918 г. – в зарубежной группе С.П. Дягилева; скончалась в 1978 г. в Лондоне). Лев же обратил свои интересы к религии и истории в традиции славянофильского предка матери.

В 1901 г. Лев Карсавин окончил с золотой медалью классическую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1906 г. также с золотой медалью. Под влиянием своего учителя И.М. Гревса увлекся религиозной историей западного средневековья, в том числе критикой еретических сект катаров и др. Один из учеников Гревса вспоминал позднее: «Блестящий Л.П. Карсавин в те годы... он любил ниспровергать принятое либеральной наукой... Его религиозность носила оппозиционный духу позитивизма характер и имела яркую эстетическую окраску». Во время учебы в университете Карсавин «являлся к исполнению воинской повинности при призыве 1904 г. и зачислен был в ратники ополчения II-го разряда». На последнем курсе женился на дочери Пермского мещанина Лидии Николаевне Кузнецовой. У них родились дочери Ирина, Марианна и Сусанна.

В С 1909 г. Карсавин преподавал в Историко-филологическом институте, на Высших женских (Бестужевских) курсах и в других учебных заведениях; приват-доцент Петербургского университета (с 1912 г.). 1910-1912 гг. был командирован за границу для работы в библиотеках и архивах Франции и Италии. Защитил магистерскую диссертацию "Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII вв.". В то же время Карсавин написал 49 статей для словаря Брокгауза и Ефрона, где Гревс заведовал отделом истории. В 1914 г. приступил к работе в Историко-филологическом институте в должности ординарного профессора всеобщей истории и инспектора. Высочайшим указом от 1 января 1915 г. он был награжден орденом Святой Анны 3-й степени «за отлично-усердную службу и особые труды». В том же году он опубликовал книгу "Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии", защитив ее на следующий год как докторскую диссертацию. В 1916 г. получил также степень доктора богословия в Петербургской духовной академии.

«... Для него "вера – основа знания, наличная в каждом акте его, наличная и в признании чего-либо истинным". "Когда наука (философия) пытается обойтись без веры и найти свои основания, ... она обнаруживает в глубине своей религиозную веру", ибо "основа нашего бытия, нашей жизнедеятельности и нашего знания дана в вере как всецелом причастии к Истине; только верою можно окончательно обосновать знание".

Этим определяется у Карсавина и отношение науки и философии к богословию. "Хочет или не хочет того наука, но она, особенно же на вершине своей в качестве философии, исходит из некоторых основоначал, которые, притязая на абсолютную значимость, являются высказываниями об Абсолютном", т. е. становятся на путь веры (как всецелого причастия к Истине). Без обоснования в вере философия обрекает себя на то, чтобы быть "знанием гипотетическим"; поэтому, "желая оставаться философским (научным), философское знание обязано сказать: философия должна быть служанкой богословия". "Служанкой, – поясняет тут же Карсавин, – но не рабой ". "Богословие, – пишет дальше Карсавин, – стихия свободного познавательного искания; исходя из него, философия не может стать несвободной"...».

К таковому свободному познавательному исканию Зеньковский относит заимствованную Карсавиным у спорную «мифологию всеединства», которое «обнимает и мiр, и все, что вне его, над ним (Абсолют)». Продолжаем цитировать о. В. Зеньковского:

«Концепция всеединства, завладев мыслью Карсавина, ведет его неуклонно к тем же построениям, как вела она и В. Соловьева. "Космос в Боге становится Богом или Абсолютом"... Карсавин... хорошо понимает, что он приближается к пантеизму и, конечно, тщательно хочет сбросить с себя этого рокового спутника метафизики всеединства – хотя пантеизм, как "горе злосчастье" в русской сказке, так прилепляется к всеединству, что совсем сбросить его становится невозможным. Конечно, это не пантеизм в обычном смысле слова, здесь нет отожествления или уравнивания Бога и мiра, но здесь налицо такое их соотношение, при котором Абсолютное "соотносительно" мiру, при котором оно немыслимо без мiра: в Абсолютном нет свободы в отношении к мiру (ни в акте творения, ни во взаимоотношении с мiром)...

[Правда,] Карсавин сохраняет идею "творения из ничто"; именно учение, что "тварь возникла не из Бога, а из ничто" исключает, по мнению Карсавина, пантеизм... Но мiр [в представлении Карсавина] есть все же лишь "иное" Бога... Мiр творится Богом в свободе, но то, что "Он творит мiр, есть выражение Его несовершенства"... [Неудивителен поэтому и упрек о книге "Философия истории": «Православие автора имеет слишком мало общего с историческим Православием». – М.Н. ]

Что Абсолютное в космос не только не вмещается и вообще не входит в единство с ним, а лишь "сопребывает в твари", по выражению архиеп. Никанора, – этого не чувствует, не понимает Карсавин. Он строит систему, в которой человек и космос, смыкаясь в единство, единятся в "вечном" (хотя вечное в космосе и человек, как луч Абсолюта, как Его создание, вовсе не есть само в себе Абсолют), хотя все слагается в софиологическую концепцию, – но это есть софиология данного нам тварного бытия и только... Если угодно, торжествует победу здесь философия (при всем подчинении ее богословию – мнимом, кстати сказать), богословие же включено фактически в философию...
(Прот. В.В. Зеньковский. История русской философии. Т. II, сс. 382-391 )

Как отметил Зеньковский в другом месте (см. в нашей статье о ), главным пороком системы "всеединства бытия" является неспособность объяснить наличие зла в мiре...

Карсавин о еврейском вопросе

Помимо подвергнутых выше критике фундаментальных философских трудов, Карсавин написал много публицистических работ. Приведем ниже отрывок из одной из них – "Россия и евреи" . Речь идет о трудности для большинства "ассимилирующихся" евреев полностью отречься от еврейства и полностью соединиться с национальностью народа в стране проживания.

«...Ассимилирующийся еврей должен более или менее отчетливо сознавать, что есть некоторое внутреннее противоречие в замене религиозно-национальной культуры еврейства какою-нибудь ограниченно-национальною культурою, которая чаще всего не обладает свойственною еврейству идеею универсализма, особой предызбранности, первенствующего положения среди народов мiра, миссианства и мессианства. Он может обмануться и принять внешний размах и силу, империализм или капитализм данной национальной культуры за ее универсальное значение. Но по существу он остается чуждым всему частному и национально-ограниченному и отрицает все национальное именно как ограниченное и частное. Перестать быть евреем для того, чтобы стать французом, немцем или русским, значит для него променять, подобно Исаву, первородство на чечевичную похлебку. И как сочетать отказ от исключительного значения еврейского народа с признанием того, что пришел Мессия, который должен придти прежде всего для народа еврейского? Преодолеть родное еврейство и стать националистом в среде другого народа, отвергнуть еврейского Мессию и признать Мессию, пришедшего для других... да, это ужаснейшая, не находящая своего катарсиса (разрешения) трагедия. Уж лучше о ней не думать, лучше чем-нибудь ее заглушить!

Она и действительно заглушается, если еврейство променивается на “общечеловеческую” культуру и еврейская религия – на религию универсальную. К несчастью, понятия “общечеловеческого” и “универсального” в этом случае являются понятиями мнимыми и даже не соответствующими универсализму исконного, подлинного еврейства.

Вот почему ассимилирующийся и отрывающийся от своего народа еврей неизбежно становится абстрактным космополитом . Он не находит себе места ни в одном народе и остается в пространстве между нациями, интернационалист . Он исповедует не национальные идеалы, которые кажутся ему ограниченными и частными, но идеалы “общечеловеческие”, которые вне своих национальных индивидуаций абстрактны, безжизненны и вредоносны .

В политике он склоняется к идеям отвлеченного равенства и отвлеченной свободы, т.е. делается демократом; к тому же, по отсутствию связи с конкретною и потому всегда национальною действительностью и по свойству своего ума, радикальным демократом . В сфере проблем политико-социальных он превращается в социалиста, к тому же в наиболее безстрашного по своей последовательности и наиболее систематического, т.е. в “научного” социалиста и в коммуниста . Только этим путем может он сохранить остатки своего национального еврейского универсализма и своей национальной универсалистической религии, хотя и не без существенного искажения того и другой.

Нет ни малейших оснований понимать мою мысль так, будто ассимилирующийся еврей всегда и везде до конца осуществляет внутреннюю диалектику своей природы, будто он, например, обязательно делается явным и сознательным врагом всего национального. Он может допускать и признавать национальное, даже ревновать лаврам лорда Биконсфильда. Но, если он последователен, он приемлет национальное, как нечто вторичное, несущественное...

Общечеловеческая культура преподносится ему как симфоническое единство частных и национальных культур. Ведь такое единство по необходимости иерархично и первое место в нем для всякого данного момента (да и вообще) должно принадлежать какой-нибудь одной национальной культуре. А легко ли еврею отречься от веры в вечное первенство культуры еврейской? Недаром же даже разорвавшие с еврейским народом евреи с особенным вниманием относятся к успехам именно евреев, говорят, часто не без высокомерия, об одаренности еврейского народа, создают репутацию ученым, литераторам, художникам из евреев. В России приходилось за годы революции встречаться с такими фактами, что еврей-христианин, резко враждебный всякой революции и всякому социализму, не мог скрыть своего удовольствия при виде талантов и успехов еврея Троцкого. Говорю не в осуждение, тем более, что и сам считаю Троцкого человеком талантливым, а в объяснение, и не считаю нужным скрывать добросовестно и безпристрастно наблюдаемые мною факты...

Интернационализм и абстрактность существенно противоречат духу всякой живой органической культуры. Они возможны, как страшные призраки, только на почве ее разложения. Они должны наталкиваться на сопротивление со стороны здоровых ее элементов тем более решительное, чем здоровее культура... Да, ведь и сами ассимилирующиеся евреи должны быть после всего сказанного нами поняты как продукты разлагающейся периферии еврейской культуры ... Вот эта-то вечная взаимная борьба, иногда глухая, иногда явная, между здоровыми элементами культуры и ассимилирующимися евреями и объясняет, почему такие евреи чувствуют себя всегда обиженными, угнетенными, почему они всегда насторожены и болезненно чувствительны, почему волнуются только услышав слово “еврей”.

Не легко вечно оставаться на вторых местах и еще чувствовать объективную, но часто конкретно неуловимую, враждебность к себе со стороны “акциденций” общечеловеческой культуры. Тут и революционером сделаешься. А еврей ассимилирующийся и без того по самой природе своей – революционер . Ибо он – враг органической национальной культуры, которая ему мешает и его теснит, и естественный союзник разлагающих ее “революционных” процессов... Принято объяснять революционность рассматриваемого типа евреев внешними условиями: гонениями, ограничениями, погромами и т. д. Но все это лишь следствия и внешние доказательства указываемого нами основного факта...

Вот об этом последнем типе евреев [интернационалистов] мы до сих пор и говорили. В отношениях к нему один из источников современного антисемитизма , но признание того, что он существует, описание отличительных его черт и попытка раскрыть его внутреннюю диалектику, даже оценка его с точки зрения религиозных и культурных ценностей являются не антисемитизмом, а научно-философскими познавательными процессами. Научное познание не может быть запрещаемо и опорочиваемо на том основании, что приходит к выводам, для нервозных особ неприятным...

Тип ассимилирующегося еврея определяется идеологией абстрактного космополитизма или интернационализма, индивидуалистическими тенденциями в сфере политических и социальных проблем (демократизмом, социализмом, коммунизмом), активностью , направленною на абстрактные и предельные идеалы и не знающей границ, т.е. утопизмом и революционностью , а потому нигилистическою разрушительностью. Все эти черты характерные, и даже часто в указанном сочетании характерные не только для еврея, у еврея специфически окрашены и индивидуилизированы его “прошлым” – его происхождением и “промежуточностью” . Ибо он уже не еврей, но еще и не “нееврей”, а некое промежуточное существо, “культурная амфибия”, почему его одинаково обижает и то, когда ею называют евреем, и то, когда его евреем не считают…

Этот тип не опасен для здоровой культуры и в здоровой культуре не действенен. Но лишь только культура начинает заболевать или разлагаться, как он быстро просачивается в образующиеся трещины, сливается с продуктами ее распада и ферментами ее разложения, ускоряет темп процесса, специфически его окрашивает и становится уже реальною опасностью.

В XVIII веке европейская культура вступила в период индивидуалистического распада. Это сказалось, между прочим, в расцвете рационалистически-демократических идей (немного позже – капитализма) и утопического, сначала даже явно религиозного, социализма. Здесь именно и проявилась активность рассматриваемого нами типа. Отрываясь от еврейства, ассимилирующиеся евреи стали широкими волнами вливаться в европейскую культуру. Они сливались с европейским капиталистическим мiром, его радикализируя, и, с другой стороны, с европейскими демократическими, а еще более – социалистическими течениями. Не они их вызывали к жизни, но они, в полном соответствии с тенденциями этих течений, способствовали тому, что эти течения становились все более радикальными, революционными, абстрактными и материалистическими (ибо это одно и то же, абстрактность и материализм). Так новая фаза европейского социализма связалась с еврейскими именами и еврейскими чертами. Он утратил прежнюю расплывчатость и прекраснодушие, сделавшись сложною, талмудически разрабатываемою системою и незаконно монополизировав эпитет “научного”, и, став боевою и революционною доктриною, превратился в интернациональное движение и универсалистическую абстрактную религию...

Поэтому денационализирующееся и ассимилирующееся еврейство наш вечный враг, с которым мы должны бороться так же, как оно борется с нашими национально-культурными ценностями. Это – борьба неустранимая и необходимая . Какие же наилучшие способы и формы борьбы?

Побеждает сильнейший; и первое условие победы – самоусиление и саморазвитие. Без этого условия не помогут никакие скорпионы; при выполнении его скорпионы не нужны. Проникнемся, действенно проникнемся сознанием абсолютной “православной” обоснованности нашей культуры, сознанием ее единства, ее цельности и органичности. Попробуем целостно ее осуществить. Тогда не будет в ней процессов внутреннего разложения, не будет распадов и трещин, точек приложения для чьей-либо разрушительной деятельности, сознательной или безсознательной. Тогда не опасны будут ни материализм, ни интернационализм, ни социализм, ни все прочие подрывные идеи и гипотезы. Их просто не будет, как действенных сил разложения, и у денационализированного еврейства окажется отнятою почва для вредной деятельности, вернее, – для соучастия во вредной деятельности.

Конечно, здоровая государственность предполагает активную борьбу с культурно-вредными течениями. Такая борьба вестись должна, и она будет вестись. Но ведь мы установили, что гибельные потенции ассимилирующегося еврейства становятся действительными, актуальными не сами по себе и из себя, а только при реальной наличности однородных им тенденций в самой культуре. В реальном вредном для культуры течении уже произошел осмос еврейского с национальным, и с ним, этим течением, приходится бороться как с целым. Оно не будет уничтожено тем, что доступ в него евреям будет закрыт, если бы даже такая фантастическая идея относилась к области осуществимого. От этого оно не зачахнет, ибо не одними же евреями оно питается. Так, борьба с денационализированным еврейством может быть только косвенною и опосредствованною .

Но ведь “тип” все-таки вреден, хотя бы угрозою актуализации своих потенций, и какая-то борьба с ним нужна . Пускай культура здорова и вырабатывает против него здоровые реакции всего своего организма. Она всегда может заболеть, и тогда сразу же подвергнется усугубленной опасности. Разумееся, борьба, честная борьба, нужна. Но как она возможна?..

Надо помочь и еврейскому народу в его борьбе с разложением его периферии , помочь путем содействия его религиозно-культурному сохранению и развитию ... Считая религиозно-культурный еврейский народ нашим естественным союзником в борьбе с его денационализирующейся и ассимилирующеймя, разлагающейся периферией, я в то же самое время не признаю возможным резкое их разграничение ...

Еврей, скептически и даже отрицательно относящийся к вере отцов, еврей, забывший ритуализм и весь быт еврейского народа, еврей, сознательно ни во что не верующий, – все же может быть по существу своему религиозным. Часто он извратит свою еврейскую религию в плоскую религию человечества, если в не менее плоскую религию разума. С годами и в нем может заговорить еврейская душа, и окольными путями он направится к вере отцов, подойдет к ней и только не всегда ее узнает. А это значит, что и прежде не совсем угасал в его душе огонь веры, что он всегда был, хотя бы и сам того не сознавая, религиозным евреем. Да и еврейскую периферию можно понять, только поняв извращаемую ею, но еще не угасшую в ней религиозность...

Однако, еврейский народ не только наш союзник, но и наш противник. Еврейство и христианство противостоят друг другу как притязающие на единственную истинность своего учения, хотя христианство и уповает на то, что все народы (в том числе и евреи) обратятся ко Христу, а еврейский народ, отрицая явление Мессии, верит лишь в победу еврейства как в первенствующее его положение среди других все же спасающих людей религий , и чуждается прозелитизма. Еврейский народ противостоит христианским народам более, чем любая из иных религий.

Еврейство связано с христианством одним Мессиею, Который к евреям пришел и Которого они отвергают. Мы признаем Иисуса Христа, Мессию и Богочеловека, Который по человечеству кровно связан с еврейским народом и Который прежде всего пришел к чадам дома Израилева и Который нас сделал новым Израилем, Израилем духовным (Гал. 3, 26-29; 6, 15 сл.; Рим. 2, 28 сл.). Как же Израиль по плоти отделен от Израиля по духу? Неужели же два Израиля? Нет: или мы, христиане, избранный народ Божий, Израиль, или евреи . Этот факт в современном европейском сознании затемнен тем, что западное христианство отпало от Православия и распалось на ряд исповеданий и сект. Таким образом ослабело сознание единой истинной веры, “единого рода христианского”, и вместе с ростом неверия, религий человечества и разных теософий и вместе с усиленным взаимообщением разных религий, – христианство стало восприниматься, как одна из них. Наступила эпоха релятивизма, внешне устранявшего, но не преодолевшего антисемитические тенденции, которые были ослаблены и тем, что ослабели органические силы культуры, а симптомы ее упадка принимались за ее идеалы...

Мы считаем "антисемитизм" одним из самых отрицательных явлений. Но возьмем его как симптоматический факт. Тогда окажется, что ослабление его в современной Европе – признак не совершенствования, а упадка еропейской культуры. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть...

Он [еврейский народ] – исконный и вечный враг Православия. Но нам сказано: “любите врагов наших”, и у нас нет и не должно быть другого средства борьбы с ним, кроме любви. А любовь не внутреннее чувство, не бездеятельное прекраснодушие, а вовне проявляющаяся действенная сила. Признак истинной любви в том, что она активна и плодоносна, в том, что она безкорыстно стремится к благу любимого. В чем же благо еврейского народа, как не в обращении его ко Христу? Православие и стремится к тому, чтобы еврейский народ обратился в православие, но свободно и себя сохраняя . Идеалом Православия должен быть, по моему разумению, еврейский народ, как православная еврейская церковь , дабы отдельные, разрозненно ныне обращающиеся ко Христу евреи в Православной Церкви нашли, наконец, и эмпирически свой еврейский народ, от коего, ради Христа, они оторвались. Последняя цель не в обращении отдельных евреев, отнюдь не в том, чтобы свести такими обращениями на нет еврейский народ, но – в обращении самого ветхого Израиля...

В России Православие и еврейский народ резче противостоят друг другу, чем еврейский народ противостоит христианству на Западе. Но “столкновение” происходит в России на религиозной и общей почве...

Конечно, еврейская религия – самый сильный и страшный враг христианства, не сравнимый с язычеством, единственный сильный враг. Ибо еврейство потрясает самое веру пламенным порывом самой веры; ибо только оно посягает на самое основание веры – на Христа Богочеловека. Но именно весь ужас религиозной трагедии еврейства и открывает бездны Богочеловеческой любви. Вот почему наша последняя цель и наше драгоценнейшее упование – в обращении еврейского народа ко Христу, в воcстановлении православной еврейской церкви, как самого и всего еврейского народа. Наш религиозный долг в том, чтобы направить на осуществление этой цели все наши усилия... Еврейского вопроса, более и первее всего религиозного, не удалось и никогда не удастся разрешить внешним насилием или лукавством. Его не удастся разрешить и на почве торжествующего в Европе релятивизма. Но его можно разрешить на основе истинного христианства, на основе Православия.

Только православный народ может разрешить проблему еврейства, ибо только в связи с ним может ее разрешить сам еврейский народ...

Развиваемая нами точка зрения встретит, конечно, упреки в утопизме...»

("Версты". Париж, 1928, № 3 сс. 65-86 )

М.Н. При многих верных описаниях проблемы, предлагаемое Л.П. Карсавиным решение – действительно, утопизм. Священное Писание говорит нам о том, что в конце истории будет царство антихриста – того самого "иного мессии", машиаха, которого ждет неразложившийся "религиозно-культурный еврейский народ" для своего господства над мiром. Предотвратить это не в наших силах, ибо мiр во зле лежит, евреи же попущены Богом в своем христоборчестве, чтобы мы воочию видели действия сатаны и сами не становились такими. Немногим, видимо, удастся стать по-настоящему православными, преодолев свою кровную клятву (см.: Диспут Назарова с Кацманом. Часть 4:

Раздел 1. Л.П. Карсавин……………………………………………………..3

Биографическая справка……………………………………...3

Философское направление…………………………………...8

Раздел 2. «Философия истории»…………………………………………..10

2.1. История создания……………………………………………...10

2.2. Структура и содержание ……………………………………...10

2.3. Анализ основных идей………………………………………...11

Раздел 3. Выводы…………………………………………………………...16

3.2. Значение произведения для истории и современности……..16

Раздел 1. Л.П. Карсавин

Биографическая справка

Лев Платонович Карсавин родился в 1882 году в Санкт-Петербурге. Его отец, Платон Константинович Карсавин, был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником Мариуса Петипа. Воспитание и образование сына стали предметом особых забот матери Карсавина – Анны Иосифовны, урожденной Хомяковой, двоюродной племянницы основателя славянофильства А.С. Хомякова. Это родство много значило для нее, она верила и надеялась, что Лев через нее унаследовал нечто от дарований великого родственника и в будущем явится его продолжателем. Эти ожидания оправдались: философия Карсавина действительно многими прочными нитями связана с Хомяковым.

Надежды матери оправдались. Окончив гимназию с золотой медалью, Карсавин поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1901 – 1906 гг. он в группе профессора И.М. Гревса изучает историю, становится медиевистом. Область его интересов – религиозные движения в Италии и во Франции в эпоху позднего средневековья.

Еще будучи студентом, с 1904 г. Карсавин женился. После окончания университета сразу начинает много работать: преподает в гимназиях (гимназии Императорского человеколюбивого общества и частной женской гимназии Прокофьевой), печатает статьи по истории конца римской империи. Получив по окончании университета двухгодичную командировку за границу, он занимается в библиотеках и архивах этих стран кропотливыми изысканиями – по истории францисканского монашества, а также ересей вальденсов и катаров. Итогами этих трудов стали два больших сочинения – «Очерки религиозной жизни в Италии XII – XIII веков (1912) и «Основы средневековой религиозности в XII – XIII веках, преимущественно в Италии» (1915).

«Очерки религиозной жизни в Италии XII – XIII веков» вскоре издается в качестве магистерской диссертации, которую Карсавин защищает в мае 1913 г. Месяц спустя его назначают экстраординарным профессором Петербургского университета. В это же время Лев Платонович – преподаватель на Высших (Бестужевских) женских курсах, на Высших курсах Лесгафта, в Психоневрологическом институте, учитель истории в гимназии Императорского человеколюбивого общества, казначей Исторического общества при Петербургском университете. Он пишет статьи в Новый Энциклопедический Словарь (всего 39 статей), печатается в журналах («Вестник Европы», «Церковный вестник», «Голос минувшего», «Исторический вестник» и др.). 1

Следует отметить, что кроме степени доктора истории Карсавин получил, как мирянин – что представляло большую редкость, - и степень доктора богословия в Петербургской духовной академии. А в апреле 1918 г. его избирают экстраординарным профессором Петроградского университета.

1918 – 1923 гг. стали временем исключительно интенсивной творческой жизни для Карсавина. В домашнем кабинете профессора зимой 1919/20 г. собирались участники его семинара, поскольку университетские помещения не отапливались. Карсавин участвовал в заседаниях философских обществ, читал доклады и лекции, сотрудничал в редакции издательства «Наука и школа», в сборниках «Феникс» и «Стрелец». В этот период им написаны статьи: «Глубины сатанинские», «София земная и горняя», «Достоевский и католичество». В это же время он издает «Введение в историю», «Метафизику любви», в 1922 году публикует статьи «О свободе» и «О добре и зле», а также работу «Восток, Запад и русская идея». В советской печати появляются злобные отклики на публицистическую деятельность религиозного философа: «Средневековый фанатик», «ученый мракобес», «сладкоречивая проповедь поповщины», «галиматья», «бессмысленные теории»… - такие оценки встречают Карсавин и его творчество в этих рецензиях. И в свете этой тонкой критики не удивляет сообщение Карсавина в одном письме, которое он пишет летом 1922 года: «…предвижу скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати». 2

Это предвидение очень скоро оправдалось с лихвой: уже осенью того же года Карсавину пришлось не только «замолкнуть в печати», но и покинуть пределы Родины: в 1922 г. Карсавин был арестован и вместе с большой группой русских мыслителей выслан из страны.

Сперва он обосновался в Берлине. Здесь в 1923 году в издательстве «Обелиск» у него выходят книги: написанная еще в России «Философия истории», философская биография «Джордано Бруно», «Диалоги». В новом изложении появляется метафизика всеединства – «О началах» (опыт христианской метафизики) (1925). В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922 г. по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской Академии; выступает с лекциями на тему «Средневековье», публикует статью «Путь православия».

В 1926 г. Карсавин переезжает в Париж. Как он сам говорит об этом времени – в общение с иностранными учеными кругами не вступал. В этот период он издает книгу «Святые отцы и учители церкви» (Раскрытие православия в их творениях) (1926), предназначенную в качестве учебника для русской семинарии, «Церковь, личность и государство» (1927), публикует статьи на немецком, итальянском, чешском языках, принимает довольно активное участие в евразийском движении, публикуя статьи в газете «Евразия».

Евразийское движение было определено, с одной стороны, задачами и проблемами новой, послереволюционной России, а с другой – осознанием глубокого кризиса современной европейской культуры.

Евразийство увидело в России особый культурный – евразийский мир, мир раскрывающейся православной культуры, равно отличной от европейской и азиатской. Как заявляли сами евразийцы, исходя из факта – из той России, которая выходит из революции, - евразийство выделяет и раскрывает те стороны русской современности, которые обращены в будущее. Во имя новой России – Евразии, новой русской культуры и мощи и новой руководящей идеологии евразийцы решительно отталкивались как от коммунизма, так и от дореволюционных реставрационных идеалов, органично сочетая, как им казалось, традиции подлинного русского охранительства с подвижностью современного политического действия.

Постепенно в евразийском движении сближались религиозные и политические мотивы, и вскоре оно в значительной степени трансформировалось в весьма жесткую политическую идеологию. Причем решающая сила в этой трансформации принадлежала Л.П. Карсавину, который, прежде не скрывавший своего критического отношения к евразийству, в 1925 – 1926 гг. становится одним из идеологов движения. 3

О том, как складывались в эмиграции отношения Карсавина с кругом русских философов, можно делать только предположения. Принадлежность к одной культуре, безусловно, дает основания для сближения некоторых тем их творчества, влияния тех или иных мыслительных и религиозных традиций. Вместе с тем при знакомстве с сочинениями Карсавина невольно возникает впечатление некоей обособленности, своего рода эстетической самодостаточности создателя метафизики всеединства. Во всем его творчестве чувствуется какая-то упрямая, почти сверхчеловеческая сила мысли. Известно, что из русских философов Л.П. Карсавин ценил А.С. Хомякова, Ф.М. Достоевского и С.Л. Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а на сочинения св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. 4

Карсавину, как представляется, всегда казались узкими, имеющими ограниченное значение, ценности политизированной жизни и мысли. Политизированность евразийского движения неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 г. Карсавин фактически порывает с ним.

По свидетельству П.П. Сувчинского (муж средней дочери Карсавина – Марианны Львовны), в 1927 г. Л.П. Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению всей семьи, этого приглашения не принял. Однако в 1926 г. в Литве становится премьер-министром А. Вольдемарас, бывший приват-доцент Бестужевских курсов в Петербурге, и в 1927 г. Карсавин был призван в Каунасский университет на кафедру всеобщей истории. Семья осталась в Париже. Здесь он издает три философских сочинения: «Пери архон» (Идеи христианской метафизики) (1928), «О личности» (1929) и «Поэма о смерти» (1932).

Быстро выучившись по-литовски, Карсавин читает лекции на этом языке, целиком отдается занятиям историческими вопросами. Уже в 1929 г. выходят его работы, написанные по-литовски. С 1931 г. Карсавин начинает издавать шеститомное сочинение «История европейской культуры» на национальном языке.

Необходимо отметить, что ученая литовская общественность гордилась и гордится тем, что Карсавин принадлежал ее среде. Все архивные материалы, связанные с жизнью и творчеством Л.П. Карсавина в Литве, бережно сохраняются. Вслед за публикациями в литовских газетах, журнале «Вильнюс», посвященных Карсавину, в июле 1991 г. в столице Литвы состоялись Первые Карсавинские чтения.

В 1940 г. вместе с университетом Карсавин переселяется в Вильнюс, а после включения Литвы в Советский Союз он был отстранен от преподавания и временно занимал место директора Вильнюсского художественного музея. Еще раньше Карсавин привез свою семью из Франции в Литву и поселился в Вильнюсе всем домом. В эти годы Л.П. Карсавин поставил себе задачу написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики, однако этот замысел остался до конца не осуществленным. В начале 1948 г. Лев Платонович был арестован.

В следственной тюрьме в Ленинграде у него начался туберкулез. После суда Карсавин был переведен в лагерь инвалидов Абезь. В лагере философ пережил необычайный духовный и творческий подъем. В этой связи вспоминаются его слова: «Тогда мысль и развивается, тогда и становится свободною, когда ее всемерно угнетают и преследуют». 5 Здесь в 1951 – 1952 гг. он пишет целый ряд религиозно-философских сочинений, включая «Венок сонетов» и «Терцины», в которых находит поэтическое выражение его метафизика, а также несколько статей: «О молитве Господней», «О бессмертии души», «Апогей человечества», «Об искусстве», «По поводу рефлексологии» и еще на литовском языке «Дух и тело» и «О совершенстве». Известно, что некоторые из этих сочинений попали в Западную Европу и были опубликованы в 104 – 105-м номерах журнала «Вестник Русского студенческого христианского движения» в Париже (1972). 6

Л.П. Карсавин умер 20 июля 1952 г. в лагерной больнице. Его могилу чудом удалось найти в Абези в 1989 году.

Философское направление

Философия Карсавина (и прежде всего его философия истории), при всей ее оригинальности, сложилась и получила развитие в русле русской религиозно-философской традиции, сосредоточившись на вечных проблемах Бога, человека, бессмертия, нравственных корней и коллизий человеческого существования; близка и дорога была русскому мыслителю и тема судьбы его родины.

Лев Платонович развивал своеобразную версию «философии всеединства» применительно к проблеме личности, методологии истории, истории культуры, гносеологии, этике, социологии, стремясь к созданию целостной системы христианского миросозерцания. Опирался на раннехристианские учения (патристика, Ориген) и русскую религиозную философию, в особенности на традицию В. С. Соловьёва. Категория всеединства у Л.П. Карсавина понимается как динамический принцип становления бытия и в качестве фундаментальной категории исторического процесса лежит в основе историософии.

На философско-исторические взгляды Карсавина оказали существенное влияние как идеи Соловьева (изложенные главным образом в «Чтениях о богочеловечестве»), так и труды старых славянофилов - Хомякова и Киреевского. Из западных мыслителей наиболее близки и дороги были Карсавину Дж. Бруно и Николай Кузанский. (Дж. Бруно Карсавин посвятил большую книгу.)

С большим запозданием дошла до нас – друзей и современников Л. П. Карсавина весть о его смерти на Уральско-Сибирской каторге уже в 1952 году, 12/VII. Довольно подробные сведения о последних годах лагерной жизни Л. Пл-ча в зауральской тундре сообщены по письмам оттуда и записям очевидцев, живших с ним в лагерях, или только навещавших его там (см. Ватиканское изание Orientalia Chr-na, 1958, «Vom Leben u. Sterben eines russichen Metaphysikers. Em verspatetes Nachruf auf Leo Karsavin † 12 VII 1952»).

При всей скудости и сухости этих сообщений, а может быть, – совершенно ненароком, именно через эту житийную лаконичность, мы потрясаемся, встречаясь тут неожиданно для нас именно с Карсавинской феноменальностью. Она так бросается в глаза, так покоряет нас, что мы невольно как бы слышим окрик, раздавшийся к Моисею из купины горящей: «иззуй сапоги твои ибо место, на котором ты стоишь, место – святое». Мы видим уже просветленного Льва Платоновича. Дошедшее до нас посмертно-житийное изображение лагерно-арестантской жизни Л. Пл-ча радует, прямо чарует нас своей верностью основным чертам его выдающейся личности, известной нам еще с молодых лет.

Я помню, как в годы первой мировой войны (1914–1917 г.) проф. СПБ Унив-та И. М. Гревс (историк – медиэвист) мне говорил: «из всех моих учеников я первым по талантливости ставлю . Но, конечно, выше всех сравнений я считаю сверхдаровитого Карсавина». Лично я начал встречаться с покойным Л. Пл-вичем, как секретарь ист.-фил. факультета Высш. Жен. Курсов. До революции это было женское отделение историко-фил. фак-та СПБ Ун-та с почти целиком входящим в него составом университетских профессоров и доцентов. Лев Пл. – при посещениях Имп. Публ. Библиотеки, стал заглядывать и ко мне. Я был тогда библиотекарем. В этот период он писал свой докторский труд: «Средневековое мировоззрение». Я был на его диспуте. Возражатели упрекали Л. Пл-ча за отрыв от более конкретных тем и за попытку «объять необъятное». Но именно к этому то «необъятному» и потянулась его душа. Он изжил общеуниверситетскую агностическую внерелигиозность и потянулся к положительной средневековой музыке души, дышавшей Богом, естественно, как воздухом. Мне достопамятно деликатное признание в этом самого Л. Пл-ча. Если не ошибаюсь, это было уже летом – осенью 1914 г., когда грянула война. Л. Пл-ч зашел ко мне в богословское отделение перед моим уходом в 4 часа. Разговаривая, мы тихо шагали вместе при хорошей солнечной погоде мимо Гостиного Двора в направлении к Казанскому Собору. Он как то вызывающе изливался о своих неудержимых «карабканьях» на скалу веры, к огню и свету. Я – ему: «дай Вам поскорее опалить в этом огне Ваши крылышки». Он – мгновенно, со сдержанным порывом, заглядывая сбоку мне в лицо, с обычным улыбчивым выражением, отчеканил: «да я уже и опалил»... Я был радостно взволнован этой драгоценной искренностью. Не хотел уже от волнения продолжать разговора, достигшего многознаменательного завершения...

Я приобрел великого собрата для задуманного мной тогда братства православных ученых, писателей и общественных деятелей.

При дальнейших встречах я осторожно, без нажима напоминал Льву Платоновичу о форме церковно-братской организованности и встречал с его стороны общее одобрение. Но и мой час еще не пришел.

Друзья познаются в несчастьи. Революция 25-го октября 1917 г. Мое заключение в Петропавловской крепости. Мое полусекретное освобождение (25/1 1918 г.) с указанием – не жить у себя дома. Вот тут друзья позаботились. Из тюрьмы (Крестов) везут меня на Васильевский остров к проф. В. Н. Бенешевичу. После четырехдневного проживания у него меня перевозят к Л. П. Карсавину. Он – инспектор Истор. Фил. Института. Университетская набережная, рядом с Университетом. Семья Л. Пл-ча где-то в деревне: – кормится. А тут с ним только старичек – отец, по профессии театральный декоратор. Все замерло, все бездействует. На кухне еще есть какая-то прислуга, готовящая обед к назначенному часу из матерьялов довольно скудных. Л. Пл-ч является «со службы» минут за 5–10. Сразу садится за письменный стол и к оборванным строкам, как машина, бойко приписывает 5–10 строк. Сосредоточенность внимания и памяти – феноменальная. Если надо было навести порядок, подметал пол, топил печку, делал себе и нам двоим ванну. Все бойко и всегда с веселой улыбкой. О главном тут я не говорил ни слова, но морально отдыхал в теплоте дружбы и ласки: «я – у себя дома». От Карсавина меня моя сестра – медичка перевезла на три дня к проф. П. Н. Жуковичу. Оттуда я переселился сравнительно надолго (фактически вышло – на 3 месяца) к С. П. Каблукову. Он – холостяк, секретарь Религ. Философ. О-ва. Еще можно было в этот анархический для большевиков период долго жить так тайно, без прописки, под покровом старых дворников, в большинстве приверженцев прежнего быта.

За эти недели и даже месяцы наступающей весны (Велик, пост и Пасха) я успел сговориться со своими друзьями о своевременности создания организованной формы культурных мирянских сил для защиты и церкви в наступившем периоде гонений. Традиционно-исторический образец для нас русских, это – наши противоуниатские западно-русские братства, благословленные всеми восточными патриархами. Пора создавать инициативные группы в этом направлении.

Обнадеживала к этому и личность новоизбранного в СПБ митрополита, молодого викария Вениамина. Он собирал густые толпы богомольцев, совершая пассии в Александро-Невском Соборе. Сей вскоре священно-мученик митр. Вениамин был моим сотоварищем по учению в Академии, лишь одним годом старше меня: Василий Иванович Казанский, Олонецкой семинарии. Естественна смелость попросить у него формального благословения на нашу скромную инициативу: по замыслу большого обще-церковного начинания. А именно, благословения на учреждение мирянского всероссийского братства защиты церкви в эту искусительную минуту гонений. В назначенный день на Пасхе 1918 г., после литургии, мы явились к мит. Вениамину в его лаврские «покои», в тот момент еще незакрытые и неразоренные.

Кто эти – мы? Это была количественно малая кучка. Кроме меня – Л. П. Карсавин, проф. канонист В. Н. Бенешевич и С. П. Каблуков. Последний, в качестве личного друга лаврских монахов и церковных старост столичных соборов, технически подготовил наше свидание с митрополитом. Тотчас после литургии, за чашкой чая митр. Вениамин со свойственным ему детски сияющим лицом, без долгих разговоров, с радостью одобрил наше начинание и благословил нас съездить братски, вместе поговеть перед началом дела в Череменецкий монастырь на Череменецком озере под г. Лугой. Организовал эту поездку друг монахов С. П. Каблуков. Погода нам улыбнулась. Солнце сияло все трое суток, которые мы провели в монастыре, помолились и поговели. Редко я встречал, как отца духовного, столь живого и мудрого тамошнего игумена из простолюдинов, о. Амвросия. Так он здраво, живо судил о вопросах и совести. На обратном пути Л. Пл. сообщил мне, что он приготовил к напечатанию в научно-популярной религиозно-философской серии, возглавлявшейся тогда Ф. Ф. Зелинским, книжку о римо-католичестве и убеждал меня в эту же серию, в том же объеме и стиле, написать книжку о Православии. Через 8 лет уже здесь в Париже, в эмиграции, выполнил это пожелание о. С. Булгаков своей известной книгой, недавно опять перепечатанной.

Тогда в России это были еще последние месяцы, быстро удушаемых остатков свободы мысли, печатного слова и всякой общественности. Аресты, тюрьмы, казни, ссылки. Очередь подбиралась снова ко мне. Легкомысленный, но еще романтик старо-интеллигентского культа свободной мысли, ленинский министр народ, просвещ. Луначарский созвал на 5 июля 1918 г. в Москве профессорский съезд. Благодаря дружеской, хотя и вполне легальной помощи академика С. Ф. Ольденбурга (коллеги моего по Времен. Правительству), я легко получил депутатский лист на поездку в Москву на профессорский съезд. Этот недельный период съезда я единственный раз состоял на большевицком пайке и жил на Ходынке в депутатском общежитии в бараках медицинского факультета. Затем я погрузился в рискованную жизнь без прописки, с переменными ночлегами у друзей. Легально влился в работу Церковного Собора. Как выбранный в члены Высшего Церковного Совета (еще в ноябре 1917 г., во время моего заключения в Петропавловской крепости), я с июля 1918 г. начал заседать в нем, но одновременно стал подготовлять себе убег из СССР на какой либо фронт военно-освободительной борьбы. С патриархом Тихоном я условился, чтобы он вычеркнул меня из состава членов Высш. Ц. Совета, когда я ему сообщу, что делаю опыт ускользнуть заграницу. Так он и сделал затем, по моему извещению. В последнем календаре Гатцука на 1919 г., в сведениях о личном составе новых церковных учреждений моего имени уже нет.

Моя жизнь в Москве за это последнее мое пребывание на родной земле заслуживает еще особого повествования, в частности связанного и с обсуждением в Москве плана и возможностей широкой реализации того дела, на которое наша малая кучка получила благословение митр. Вениамина...

В Москве пред Рождеством 1918 г. я попросил отпуск у патриарха по случаю опасной болезни сестры в СПБ и опять мог с документом члена Собора легально приехать в СПБ «домой». Тут меня ждали дружеские предложения даровой переброски на свободу через финляндскую границу, что вскоре и осуществилось. По «великой Своей милости» Господь через это даровал мне вторую некраткую жизнь и свойственную мне школьно-богословскую работу для родной церкви.

Митр. Евлогий имел благожелательную мудрость решиться без наличных денег купить на государственном аукционе 1924 г. место на 93, rue de Crimee. Скрытое от улицы, как бы «на задворках», непривлекательное для коммерсантов, оно стало подлинным кладом для русской эмигрантской церкви. Первоначальная мысль митр. Евлогия была неумеренно скромна. Создать тут пастырскую школу для всяких добровольцев послужить делу церкви. Между тем процент специально университетских и учено-богословских сил в русской эмиграции оказался необычно высоким. В частности, профессора русских дух. академий влились в болгарские и сербские высшие школы. А в чешской Праге, при сочувствии и содействии исключительных вождей нации, Масарика и Крамаржа, скопился некий избыток русских университетских сил.

При такой обстановке, почти чудесно приобретенное митр. Евлогием место и церковь бывшей до 1914 г. немецкой колонии в Париже, с помещениями для классов, библиотеки, спален и столовой, не могло не наполниться жаждущими учиться и учить. Учено-богословские силы высшего ранга приглашались отовсюду. Приглашался тогда и архиеп. Феофан (Быстров), выдающийся ветхозаветник, гебраист. Но он, потрясенный фактом победы антихриста над последним православным III-м Римом, впал в эсхатологический отрыв от мира сего, ушел в единоличную Фиваиду и умер запостившись в глуши центра Франции. Гостеприимство «человеку Божию» представили у себя самые простые христолюбцы.

Вот в этот момент довольно громких разговоров об открытии в русской эмиграции Высшей Богословской Школы, Л. П. Карсавин был уже среди нас в Европе в числе той группы интеллигентов, которую большевики не решились расстрелять. Под влиянием Луначарского эта группа из 22-х лиц была в 1922 г. просто выброшена в «буржуазный мир». Часть в Германию – Чехословакию, часть за южную границу – из Крыма в Константинополь. В воздухе у нас носилась идея открытия Богословской Академии. Казалось скорее всего в Праге. Л. П. Карсавин раньше всех, как бы щеголяя своими талантами, пишет и печатает два томика патрологии: «Учение об отцах церкви» (YMCA-Press. 1926). Когда митр. Евлогию удалось в 1924 г. приобрести на аукционе имение с церковью и школьными помещениями, ставшее Сергиевым Подворьем, мечта об открытии Высшей Богословской Школы, естественно перенеслась на Париж. О. С. Булгаков, приехавший из КПля в Прагу, без споров уже признан был возглавителем этого научно-богословского и школьного предприятия. Наше Подворье очень примитивно, аскетически убого, но с вдохновением благоустроялось. Когда летом 1925 г. в Париж переселился о. С. Булгаков, у меня в руках было уже письмо Л. П. Карсавина с предложением – стать у нас патрологом. Я с наивной готовностью доложил это нашему декану и был им окачен ушатом холодной отрезвляющей воды. Я оказался круглым невеждой в том, что всей профессорской Праге давно было известно. Да и сам Карсавин нашел нужным увековечить свое бурное переживание в целой книге: De profundis. Л. Пл-ч ничуть не скрывал в университетской среде своего увлечения одной из первых женщин, вошедших в состав университетской корпорации. Что и как было потом, я ровно ничего не знаю. Только высылка из России на Запад, куда Л. П. Карсавин прибыл со своей семьей, повидимому была спасительным освобождением от временно охватившего его кошмара. Л. Пл-ч около 1930 г. очутился в Париже в окружении евразийцев, но партийно-политическая чеканка была преходящей случайностью. Приглашенный вскоре в Литву, в новооткрытый там Ковенский Университет, на кафедру всеобщей истории с обязательством через два года начать преподавать на литовском языке, Л. Пл-ч уже через год начал читать лекции по-литовски. Когда, после безумной попытки Хитлера проглотить всю Россию, Литва с 1940 г. вновь стала частью СССР-ии, Л. Пл-чу пришлось отказаться от театрального костюма литовского профессора и стать просто русским ученым. Не задирая против все сильнее и безумнее порабощавшего сталинизма, после 6-летнего периода покорности режиму, все-же при новых чистках, в конце 1947 г. Л. Пл-ч был беспощадно отправлен на каторжные работы, за Полярный Круг в 600 килом. от Ледовитого океана, между Интой и Воркутой.

Вот тут-то и открыли его римо-католики восточного обряда, собратья по каторжным лагерям. И не могли, не просто, как люди, но именно, как христиане, не поразиться ни с кем несравненной личностью Л. Пл-ча. Они слушали – заслушивались его. Они, как все тянувшиеся к Л. Пл-чу, насыщались от крупиц, падающих от «трапезы богатого», не духовно только, но и телесно. Из столиц ученики, почитатели и близкие присылали Л. Пл-чу узаконенные питательные посылки. И он царски угощал ими окружающих.

Но каторга, есть каторга. Истощение ускорило конец, каковой ощутимо приблизился и наступил. Лев Платонович предсмертно исповедался и приобщился у того униатского священника русского восточного обряда, который был в числе немногих восхищенных слушателей чайных глоссолалии Л. Пл-ча. Тот же униатский священник и отпел и похоронил Л. Пл-ча. Но какое убогое, паспортно-казенное освещение придается латино-римским жизнеописателем этому подлинно карсавинскому принятию напутственного таинства, пусть и в лоне и черте римской церкви. Это не измена, не отказ, не сдача восточной позиции, с предпочтением ей униатско-западной, а просто принятие данной единственной реальности с высоты парящего над ней надвероисповедного, кафолического, вселенски-церковного сознания. Церкви, расколовшись, съузили себя. Эта человеческая, расовая разность не должна, да на деле и не может заглушить в нашей совести высочайшей истины, что мы все – крещеные, все христиане «едино есьмы», как Отец в Сыне и Сын в Отце. (). Чтобы сократить об этом общие суждения, признаемся по совести, что в данной обстановке, в положении Карсавина in extremis, когда в наличности нет своего православного отца духовного, мы сами приняли бы с признательностью к благому Промыслу Божию такое напутствие, даже и прямо от римо-католика. Пусть возглавители церквей претендуют на какую-то божескую, абсолютную «непогрешимость». Они сами ответят за искажение авторитета церкви, за снижение его до уровня языческого суеверия в непогрешимость пап ex sese, sed non ex consensu ecclesiae. им судья!

Но никаким маленьким и узколобым людям не упростить русской гениальной личности Л. П. Карсавина. Ее не вогнать и не уложить в метрическое свидетельство униатского батюшки, что такой то имярек был у него у исповеди и св. причастия. Нет, пусть обольщают самих себя, что они сделали из Карсавина своего конвертита. Ни книги его о римо-католичестве они не уничтожат, ни нашего общего говения в Череменеwком монастыре по благословению священномученика СПБ митрополита Вениамина!